Хемлок, или Яды - Габриэль Витткоп

Среди солдат Мари-Мадлен приметила молодого парня по имени Антуан Барбье, не столь сурового и грубого, как его товарищи. Она подошла к решетке, прижалась лбом к железу и, обхватив пальцами прутья, тихонько подозвала Барбье. Вблизи он оказался не таким уж привлекательным и, возможно, скрывал свои настоящие мысли. Мари-Мадлен отогнала от себя неясное предчувствие - ту уверенность, что никогда нас не обманывает, хотя мы так часто ее подавляем.

— Не хочешь выполнить для меня одно поручение?

— Чего не сделаешь ради прекрасной дамы!

Ее возмутил иронично-фамильярный тон, но парень уже спрятал под подкладку мундира протянутые пленницей деньги и письмо, в котором она умоляла Терию о помощи. Начальство сполна вознаградит Барбье за рвение, но почему бы не положить в карман еще и чаевые за гнусную двойную игру? С тех пор он старался завоевать доверие маркизы.

При скудном свете из подвального окна, в клоачно-клоповьем, смраде, она каждый день писала Терии, полагая, что на него можно рассчитывать. Конвой, сообщала Мари-Мадлен, состоит всего из восьми гвардейцев, которых могут обратить в бегство пятеро смельчаков. Если понадобится, Дегре и Декарьера она предлагала просто-напросто зарезать.

— Что-нибудь ответили на мои письма?

— Насколько я знаю, нет, мадам.

Тогда Мари-Мадлен написала скрипичному мастеру, что раз уж он не может ее освободить, пусть хотя бы отвяжет дышловых лошадей, нападет на карету и завладеет шкатулкой, ведь если не сжечь все ее содержимое (для этого достаточно поднести к ней зажженный трут), Мари-Мадлен грозит неминуемая гибель. Почему же Терия не отвечал?

На очереди была сестра Анна:

— Что-нибудь ответили на мои письма?

— Насколько я знаю, нет, мадам.

Это и немудрено, ведь Барбье передавал их все до одного Дегре.

— Что-нибудь ответили на мои письма?

— Насколько я знаю, ничегошеньки...

Арест наделал много шума, и уже не надо было гадать на картах о предстоящей участи Мари-Мадлен. Изредка в Терии просыпалось желание послужить образцом для других: он добрался до Маастрихта и предложил охранникам тысячу с великими трудами собранных пистолей за то, что они позволят маркизе убежать. Деньги-то солдаты взяли, но жертву не отпустили. Лелея безумные надежды и терзаясь ежесекундным ожиданием, Терия пробыл в Маастрихте трое суток, после чего вернулся в Льеж, когда в отчаянии увидел конвой, отправлявшийся в Рокруа. Попытка подкупа могла обойтись слишком дорого, а преданность Мари-Мадлен - даже привести на дыбу. Но Терия об этом не думал: сыграв в трагедии отравительницы свою скромную роль, он вернулся к скрипкам, гобоям и неунывающим фаготам. С тех пор мастер так и остался наедине с музыкой, тайной колодой таро и воспоминаниями о женщине, которую в душе называл не иначе, как Пердитой, или «Пропащей». После этого Терия сильно сдал.

* * *

Однажды в Стокгольме Хемлок посещает квартиру, где умер Стриндберг. Дом №85 по улице Дроттнинггаттан, под названием «Синяя башня» - буржуазное здание с полихромными витражами, окрашивающими мраморные ступени разноцветной кровью. Больной раком желудка Стриндберг прожил там всего четыре года после разрыва с Гарриет. В этой невыразимо грустной квартире с прямым фортепьяно, серийной мебелью, линолеумом и выцветшими бумагами ощущается запах тления. Ничего чувственного -ничего ценного.

— Интересно, как бы он поступил с нашей историей? Какую бы концовку для нее придумал? Этот сюжет ему подходит, не правда ли?.. Двусмысленность, двойственность и при этом - безысходность... Весьма неплохо...

— Все так, но он бы не стал оправлять в золото цепи - печальные и нежные цветы преданности, эту съеденную нами соль.

— Не знаю... Мы ничего не знаем... Никто не знает...

* * *

Тысяча пистолей обеспечили им веселье на много дней вперед. Все они играли в кости, и Мари-Мадлен наконец поняла, откуда взялись деньги. Порою она видела тюремщиков мельком при свечах: черно-желтые руки, арки из пальцев, упиравшихся в натертый до блеска деревянный стол, куда вслед за костями падали тени. Мари-Мадлен замечала кукольные эмалевые взгляды, отблески пламени на кирасах, шейные доспехи, леденящую кромку салада[165]: волосы казались сшитыми, точно шторы. Посреди красных и коричневых пятен внезапно вспыхивала холодная синева: должно быть, они прикрывали рукой либо ладонью свечу, пока зрители - старый солдат с толстой короткой трубкой или сальный щеголь в шапочке и с жемчужиной в ухе, похожей на болезненные выделения, - восхищались удачными бросками. Вдоволь наигравшись, охранники пьянствовали. Тогда Мари-Мадлен выслушивала оскорбления тюремщиков и хмельной солдатни.

Страданий она не боялась - просто не любила попадать впросак. Потому ей хотелось умереть, но ни толченое стекло, ни проглоченные булавки не помогли. Умереть значит сбежать - единственное ее желание, круглосуточная навязчивая идея. Порою Мари-Мадлен смеялась и разговаривала с собой. Видела смотревшие в упор лица. Решила больше не есть, но голод пересиливал, и она судорожно набрасывалась на скудные порции щей с плававшими тараканами. Однажды, обратив всю ярость против своей гадкой души, загнала канюлю «восточной лампы» в глубь властвовавшей, направлявшей и, в конце концов, погубившей ее горячей пещеры, которую она хотела теперь покарать. Мари-Мадлен расцарапала ее, выкрикивая проклятья, плача от досады, и, как когда-то при родах, лицо ее превратилось в отвратительную, грозную маску Горгоны со старинного дверного молоточка - с вылезшими из орбит глазами и широко распахнутым орущим ртом.

В тот же миг ворвались охранники, которые подхватили ее собственные непристойности, мерзко посмеиваясь. Они помчались за Дегре:

— Ах, ты мерзавка! Хотела покончить с собой? Загнала в гроб всю семью, а теперь решила и сама на тот свет сбежать!

Маркизу грубо привели в чувство: она была вся в слезах, кровь стекала по ляжкам и пачкала чулки.

— Я делала это по наущению, - тихо проговорила Мари-Мадлен.

В сопровождении воинского отряда и лично маршала д’Эстрада, конвой направился через Юи и Рокруа в Мезьер. Проезжая через города, пленница ни одного из них так и не увидела - лишь едва слышала звуки, минуя темные леса и затопленные таявшим снегом свекольные поля. Ориентирами на скорбном пути Мари-Мадлен были почтовые станции, стоянки, тюремные ночевки, мельком увиденные в контрастной светотени лица.

Похоже, она и не подозревала о вероломстве Барбье. Тот даже принес чернил для письма Пеннотье, которое тоже вошло в пухлое досье, составленное Дегре. Барбье расспросил маркизу о Пеннотье, поинтересовался, не из ее ли он друзей?

— Да, и заинтересован в моем спасении так же сильно, как я сама.

Мари-Мадлен ухватилась за эту тактику, упрямо плела небылицы, сочиняла непристойный фарс, пытаясь оставить Пеннотье в дураках.