Так начиналась легенда. Лучшие киносценарии - Юрий Маркович Нагибин

Неподалеку от Армянского переулка Гущин круто остановился. Девочка была рядом. Она исподлобья, большими темными глазами глядела на Гущина.

«Оставь меня, – взмолился Гущин. – Твое упорство бессмысленно. Я все равно заберу у тебя свое прошлое; а настоящего и будущего у нас нет. Все эти уловки ни к чему. Неужели ты не понимаешь, что между тобой и той, что живет сейчас рядом со мной, нет ничего общего? Ты, маленькая, выросла в другую женщину, вовсе не в ту, что носит твое имя. Может быть, ты выросла в Наташу? Тогда ты тоже не нужна, понимаешь?»

…Он провел рукой по глазам – девочка исчезла.

Он пошел дальше через перекресток.

«Наташа, – звучало в нем, – мне хотелось показать вам мир моего начала. Я люблю Ленинград, но я вовсе не хочу предавать свой родной город лишь потому, что я не был здесь счастлив. Все равно, я люблю и Чистые пруды, и эти кривые переулки, и Меньшикову башню, и старый приют, и гробницу боярина Морозова, хотя ее давно уже снесли, и особенно вот этот желтый дом, где бедный гениальный Веневитинов принимал друга своего Пушкина»…

Он стоит возле двухэтажного старинного дома, глядящего окнами на улицу Кирова. Мемориальная доска сообщает, что здесь жил поэт Веневитинов, у которого бывал в гостях Пушкин: внизу указаны даты печально краткой жизни поэта.

«Я часто приходил сюда мальчишкой. Я до слез жалел Веневитинова и завидовал ему. Он прожил так мало, а люди запомнили его и повесили вот эту доску, чтобы приходящие в мир новые люди тоже знали, что он жил здесь и писал свои стихи. Он был такой молодой, а Пушкин дружил с ним, бывал у него в доме. И мне хотелось прожить такую же жизнь, пусть совсем коротенькую, но успеть сделать что-то хорошее людям и остаться в их памяти. Я ничего не сделал, хотя прожил уже две жизни Веневитинова. Но, может быть, я еще не изжил себя до конца?»…

Он повернул назад и двинулся Армянским переулком.

…«Вот здесь мы катались на санках с горы»…

…«Сюда приходили две сестры, такие красивые, что я не только не решался заговорить с ними, но притворялся глухим, чтобы они не обращались ко мне»…

…«А вот здесь была церковь. И бабушка моего приятеля таскала нас сюда и заставляла целовать золотую ризу на каком-то сооружении, напоминавшем гроб. И мы целовали, хотя нам было очень противно и мутило от запаха ладана. Я догадывался, что надо чувствовать что-то другое, нежели тошноту и отвращение, и ужасно мучился черствостью»…

…«А этот высокий дом, когда я подымался к нему по Златоустинскому переулку, казался мне океанским пароходом: белым на синем фоне. Златоустинский не признавал ненастья, он всегда окунал дом в синеву и гнал ему навстречу облака. И дом плыл, – ведь когда плывут облака, все на земле обретает встречное движение»…

В сквере бывшего Дома культуры Армении, возле обелиска, толпа взрослых и детей окружила какую-то малую городскую невидаль. Гущин подошел, протиснулся внутрь сборища. Видимо, здесь прикармливали птиц: асфальт был усеян дробинками пшена, подсолнухами, конопляным семенем. Среди московских старожилов – воробьев – попадались незнакомые острохвостые птички с шоколадной спинкой и опаловым брюшком. Но не они собрали эту взволнованную, удивленную толпу. Обведенная почтительной пустотой, сидела большая птица, измазавшая о закат свое серое оперение. Не розовая – розовеющая, птица принесла на каждом крыле по клочку небесной синевы. Она поводила кругом, с золотым райком глазом, дикая и неестественная гостья в каменном мешке города.

– Сойка!.. Сойка!.. – говорили дети. – Сойка залетела в город! Не вспугните сойку!..

Но Гущин не поддавался обману.

«Наташа, – обращался он к птице, – зачем вы прилетели? Тут же опасно, Наташа!..»

Птица посмотрела на Гущина золотым и темным глазом, взмыла вверх и долго горела розовым и синим в перехвате солнечного луча.

…Над полигоном опускается парашютист. Белый зонт ворочается под ветром, тело парашютиста болтается как неживое. Вот он коснулся ногами земли, поросшей короткой, жесткой травой, упал, и его повлекло навстречу группе военных и штатских людей, идущих обочь поля по бетонированной дорожке. Среди этих людей находился и Гущин.

Приземлившийся парашютист в своем куполообразном шлеме и прозрачной маске не подает признаков жизни. К нему подходят люди, впереди огромный старик с массивным лицом и большими усеянными гречкой руками. На нем элегантный твидовый пиджак, ослепительно белый воротничок туго сжимает морщинистую шею. Он приближается к парашютисту, распростертому на земле, берет его руку с растопыренными пальцами, затянутую в черную перчатку, и энергично встряхивает.

– Спасибо, дорогой товарищ! – говорит он без тени юмора в глазах.

Какой-то человек в рабочем халате взваливает парашютиста на плечо и несет прочь, только теперь видно, что отважный парашютист – кукла, муляж.

– Сергей Иванович, – обращается роскошный старик к Гущину, – подготовьте к понедельнику всю документацию.

– Вы довольны, шеф? – радостно говорит Гущин. – Четверка не подкачала?

– Ну, ну, плюньте через левое плечо, – проворчал шеф. – Экие вы, молодые, несуеверные!..

Окружающие засмеялись.

– Кого готовить, товарищ Главный? – почтительно обратился к старику авиационный генерал.

– Булдакова и Верченко, как обычно…

…Гущин вернулся домой. Бросил портфель на диван, снял пиджак и кинул туда же. Вошла Марья Васильевна.

– Ты дома? – вяло улыбнулся Гущин.

– Откуда эта новая неприятная манера – удивляться тому, что я дома? Что ты хочешь этим сказать?

– Ей-Богу, ничего! – искренне ответил Гущин.

– Тебе хочется, чтоб я ушла?

Гущин неопределенно пожал плечами.

Марья Васильевна подошла, взяла за подбородок, повернула к себе его лицо.

– А ну, признавайся, что натворил?

– О чем ты?..

– Старого воробья на мякине не проведешь, – сказала она озабоченно и с проницательностью грешного человека добавила. – Ты влюбился?

Гущин освободил подбородок и направился к книжной полке.

– Похоже на меня, – бросил устало.

– Не лги, не лги, у тебя не получается! – с тем же странным торжеством продолжала она. – Ты вернулся другим из Ленинграда. Я сразу это почувствовала.

– Да, – криво и принужденно усмехнулся Гущин. – Я бросил пить и начал одеваться.

– Не-ет, не притворяйся! Хочешь, я скажу тебе, что с тобой сталось?.. Ты не вернулся из Ленинграда!

Гущин вздохнул, пораженный ее угадкой.

– Не хватало еще, чтобы ты начала ревновать меня. Видимо, мне суждено пройти все круги семейного ада.

– Да уж, рая не жди! – зловеще усмехнулась Марья Васильевна.

– Ты вечером пойдешь куда-нибудь?

– Нет! Я же говорю: рая не жди. Ты мне очень интересен в роли влюбленного.

– Ты зря стараешься, – тяжело сказал Гущин, – не все в мире поддается опошлению.

– Ага!.. Признался!.. Ну, давай дальше. Чего ж ты?

– Слушай, я давно хотел тебя спросить: куда девалась чистопрудная