Так начиналась легенда. Лучшие киносценарии - Юрий Маркович Нагибин

находится пульт управления.

– Приготовиться! – звучит команда.

– Внимание!

– Пошел!

И почти сразу:

– Отставить!

Ибо самолет, упустив какие-то мгновения, проскочил поле, и сейчас под ним лес.

Новый заход.

– Приготовиться!

– Внимание!

– Пошел!

И опять ничего не происходит – самолет снова «потерял» поле.

– Пилот волнуется, – проворчал шеф.

– Пилот ли?.. – сказал кто-то скептически.

Шеф зверем глянул на говорившего…

…Кабина самолета.

– Возьми себя в руки, – говорит Гущин пилоту.

Самолет выходит на поле.

– Приготовиться! – подает команду пилот.

– Внимание!

– Пошел!

В тот же миг Гущин резким движением вышибает клинья, закрепляющие кресло, то есть «выстреливает» собой.

…Снизу видно, как над самолетом возникло темное тело, затем распалось надвое: это отделилось кресло, и начался «каскад» – заработала система из нескольких парашютов.

Ближе к земле парашютиста подхватил ветер и понес в сторону леса.

Из гаража выехала санитарная машина с зловещим красным крестом. В нее забрались санитары.

Умело действуя стропами, парашютист препятствует сносу в опасную зону и, наконец, вовсе осиливает ветер…

…Гущин приближается к земле. Он видел ее под собой: огромную, светлую, манящую, с лесами, реками, пашнями, дорогами, садами, крышами и широко распахнул руки, словно желая ее обнять…

…Через несколько минут Гущин доложил шефу: «Задание выполнено». Старый, грузный, мрачный и властный человек молча обнял Гущина.

– Не стоит благодарности, шеф, – смеясь сказал тот. – Я поступил как эгоист. Мне просто нужна была маленькая проверка.

…Почтовое отделение. Гущин протягивает в окошко телеграфный бланк.

Девушка-телеграфистка прочла, шевеля губами: «Требуются ли еще седые человеческие волосы?» Удивленно подозрительно посмотрела на Гущина, почему-то вздохнула и стала пересчитывать слова…

Гущин вышел из почтового отделения. В черной «Чайке» его поджидал шеф.

– Ну, теперь куда? – ворчливо спросил он.

– Как поется в песне: «Куда глаза глядят», – весело отозвался Гущин.

– В «Арагви», – сказал шеф водителю.

…Утро. Спешат на работу люди. Со своим неизменным портфелем под мышкой идет Гущин. Заходит на почту.

Он подошел к окошечку, где выдают корреспонденцию до востребования.

– Гущин, – назвал он себя, протянув паспорт.

Он получил его назад вместе с телеграммой: «Да, да, да. Очень, очень срочно. Наташа»…

Домой Гущин вернулся очень поздно с каким-то свертком. Поймав удивленный взгляд жены, он сказал спокойно:

– Я уезжаю.

– Опять командировка?

– Ты не поняла меня. Я совсем уезжаю.

Она опустилась на стул, словно подогнулись ноги, нашарила в фартуке сигареты, жадно закурила.

– Как все это понять?

– Я уезжаю в Ленинград. Навсегда.

– Ну что я говорила! – вскричала она с каким-то странным торжеством. – Я сразу почуяла, откуда ветер дует.

– Да, ты очень проницательна, – бесстрастно сказал он.

– А зачем ты мне врал? – это прозвучало по-детски.

Гущин усмехнулся.

Она вдруг сникла, погас стеклянный блеск глаз, – случившееся наконец-то дошло до ее сознания.

– Уезжай, – сказала она устало. – Ты вправе это сделать… Когда ты едешь?

– Лечу. Завтра утром.

– А как же работа? – спросила она, словно это имело значение.

– Все сделано. Мне пошли навстречу. Я буду тебе помогать, независимо…

– Не надо об этом, Сережа, я знаю.

Их разговор прервало появление вернувшейся из похода дочери. Она вошла в пластиковых брюках и в ковбойке с закатанными рукавами, загорелая до черноты, с облупившимся носом и обветренными щеками.

– Привет, дорогие предки!

– Женя, папа нас оставляет, – сказала Мария Васильевна.

В красивых глазах Жени вспыхнул доброжелательный интерес к отцу, наконец-то решившемуся на поступок.

– Давно пора! – сказала она искренне. – Ты оставь мне свой новый адрес, папа, я когда-нибудь загляну к тебе на огонек… На ванну никто не претендует? – и Женя вышла из комнаты.

– Вот как все просто кончается, – вздохнула Мария Васильевна.

«Греки со смехом прощались со своим историческим прошлым», – вспомнилось Гущину.

– Мне почему-то не смешно, – сказала Мария Васильевна – Но ты прав, прав!.. – и казалось, она уговаривает самую себя. – Ну, да что это я? Надо собрать тебя, постирать…

– Этого еще нехватало! – резко сказал Гущин.

– Но как же ты поедешь?

– Как Брюллов, – и в его усмешке была жестокость.

– Я что-то не понимаю…

– Когда Брюллов покидал николаевскую Россию, то скинул на границе всю одежду и голый перешел в новую жизнь.

– Ты не щадишь меня напоследок, а ведь лежачего не бьют.

– Давно ли ты стала лежачей?.. Всегда лежачим был я, и меня били… Били, били по чем ни попало!

– Это правда… Но ты мог подняться. Я вот смотрю на тебя, как ты сохранился! У тебя молодые глаза.

– Меня выдерживали на холоду.

– Да, понимаю твою шутку. А на кого я похожа?

– Ты, кажется, никогда не жаловалась на равнодушие окружающих.

Она махнула рукой.

– Это пока ты был… А сейчас кому я нужна? Брошенная жена, да еще в столь опасном возрасте. Моя песенка спета… – Он хотел что-то сказать, но она предупредила его. – Пойми, я не жалуюсь и не хочу тебя растрогать. И не злюсь на тебя, может быть, немного завидую. Но все правильно: «Каждому свое», как написано на воротах Бухенвальда.

– К чему все это? – с тоской сказал Гущин.

– Прости. Не сердись. Но дай мне собрать тебя в дорогу. Я не собирала тебя на войну, это сделала твоя мать. Но ведь сейчас для меня…

– Нет! – перебил Гущин. – Не надо. Ничего не надо. Давай лучше молчать, как все эти годы…

…Утро только занималось, солнечное, синее, когда Гущин вышел из ванны. Он причесал перед зеркалом свои густые седые, а сейчас стальные от влаги волосы и стал одеваться. В свертке, который он принес с собой накануне, оказались легкие летние брюки, шерстяная рубашка и сандалеты. Он с удовольствием надел на себя все эти новые вещи, и они ладно пришлись к его сухой, сильной фигуре.

Гущин быстро закончил несложные сборы, сунул в карман электрическую бритву, зубную щетку и гребенку. Проверил билет на самолет и положил его в бумажник. Достал из шкафа потертую, но еще сносную замшевую куртку, накинул на плечи.

Он подошел к полке с книгами, провел пальцем по их старинным, тисненым золотом корешкам. Улыбнулся дружески.

Вышел в коридор. Прислушался. Жена и дочь спали. Он постоял в раздумье, словно не зная, разбудить их или уйти тихо, никого не обременяя ненужными сложностями.

– Ну, ладно… – пробормотал он и пошел к двери. – По пути взгляд его упал на старый портфель, валявшийся в прихожей. Освобожденный от всякой начинки, он напоминал не то лопнувший воздушный шар, не то сброшенную змеей кожу – что-то совсем мертвое, отжившее, ненужное. Гущин улыбнулся и потрогал пальцами истончившуюся до лепестковой тонины плоть своего старого верного спутника. Хоть с кем-то простился…

Он осторожно открыл дверь, вышел на лестницу и так же осторожно закрыл