Дунай. Река империй - Андрей Шарый

“Никогда ни один народ не отождествлялся до такой степени со своим правительством, как русский народ в эти годы побед”, – писал философ Петр Чаадаев. Суворов, сутью натуры которого биографы считают несгибаемый дух и неустрашимость, по мнению Артамонова, и в историю вошел как непревзойденный творец психологического “пространства силы”. Особое значение фактор силового поля приобретал в столкновении с противниками, которые, подобно армиям Османской империи или Наполеона Бонапарта, сами отличались умением взвинчивать коллективную энергию. В сентябре 1789 года (битва у Рымника) семитысячный отряд неистового русского генерала совершил за трое суток марш в 80 верст, соединился с союзным австрийским корпусом, чтобы “с храбростью и фурией” нанести удары по трем турецким лагерям. Стотысячная армия Юсуф-паши потеряла каждого пятого солдата и сотню знамен. Французский военный писатель так характеризовал таланты Суворова: “Если победа не давалась добровольно в руки ему, своему любимцу, то он ее насиловал”.

Самый величественный суворовский подвиг на Дунае, взятие в декабре 1790 года крепости Измаил, на четверть века дал Романовым императорский гимн (куплет из оды Гавриила Державина “Гром победы, раздавайся!” вынесен в эпиграф этой главы). Но по итогам “суворовской” войны Россия выхода к Дунаю не получила, вскоре после заключения мира Измаил вернули Османской империи. Вообще, эта многострадальная крепость пережила девять военных кампаний, пятикратно русские осады или штурмы оканчивались неудачно. За двадцать лет до виктории Суворова город, первым из русских полководцев, взял без боя фельдмаршал Николай Репнин, через 18 лет после Суворова это удалось сделать, тоже не предпринимая штурма, генералу Андрею Зассу.

Суворовский натиск 11 декабря 1790 года остался в измаильских летописях верхом исторической драмы. Вспомним школьный учебник: как же надменно командующий гарнизоном крепости сераскир Айдозле Мехмет-паша в ответ на честное русское предложение капитулировать сообщил: “Скорее Дунай остановится в своем течении и небо упадет на землю, чем Измаил будет взят!” Историк Александр Петрушевский в классическом труде “Генералиссимус Александр Суворов” (1884) вносит нужную корректировку: пытаясь выиграть время, сераскир прислал противникам уклончивое вежливое письмо, а знаменитую фразу произнес один из подручных пашей в переговорах с офицером-парламентером.

Но небо не упало, Дунай не иссох, и закаты над рекой все так же роскошны: “В лице маленького, сухопарого, неказистого старичка русским явилась победа”. Мехмет-пашу без жалости закололи гвардейцы Фанагорийского полка. Не умаляя значения суворовского военного гения, отечественные историки в последние десятилетия исправляют сложившееся в советское время понимание измаильской виктории: эта твердыня, оказывается, была почти беззащитной со стороны реки и, за исключением нескольких бастионов, земляной.

Поскольку по условиям Парижского мирного договора 1856 года инженерные сооружения крепости русским пришлось взорвать, а земляные укрепления срыть, то взятие Измаила остается виртуальным триумфом. Главным свидетельством дунайской победы вот уже сорок лет служит диорама размером восемь на двадцать метров работы Евгения Данилевского и Вениамина Сибирского из Студии военных художников имени Грекова. В пору зрелого социализма эта мастерская работала не хуже фабрики: живописцы поставили производство художественных эпопей о доблестях русского оружия на поток и изготовили более семидесяти таких вот масштабных полотен, поучаствовав еще и в международных проектах вроде оформления Мавзолея Кемаля Ататюрка в Анкаре. Измаильскую диораму – русские герои, не щадя животов своих, громят врага и под шквальным огнем карабкаются на неприступные каменные стены – разместили в здании бывшей Малой ханской мечети, уцелевшем только потому, что генерал-аншеф Суворов распорядился приспособить его под гарнизонную церковь. Открыть парадную экспозицию торопились в 1973 году, к 9 Мая, чтобы соединить таким образом в народной памяти две разные победы, что, по убеждению советской власти, способствовало общей славе Отечества и торжеству коммунистической идеологии.

Украинская независимость внесла поправки в концепцию измаильского триумфа: теперь повсюду указано, что крепость взяли “войска Александра Суворова и украинские казаки”. С фактической точки зрения это правда: при подготовке штурма и при штурме отличились семь тысяч бойцов Черноморского казачьего войска атамана Захария Чепеги и полковника Антона Головатого. С другой стороны, понятно, что “украинцы” составляли неотъемлемую часть тридцатитысячной армии Александра Суворова, вовсе не являясь его равноправными союзниками. Кстати, в кампании 1787–1891 годов за матушку императрицу воевали так называемые верные казаки, а под знаменами султана Селима III сражались казаки “неверные”.

Описание яростного суворовско-казацкого натиска, данное давным-давно Петрушевским, подтверждает новые выводы историка Артамонова: “Штурм отличался нечеловеческим упорством и яростью турок: они знали, что пощады не будет… Упорство безнадежного отчаяния, в котором принимали участие даже женщины, могло быть сломлено только крайним напряжением энергии атаковавших, высшею степенью возбуждения их духа… Храбрость русских войск дошла до совершенного отрицания чувства самосохранения. Офицеры бились как рядовые, переранены и перебиты в огромном числе… Солдаты рассвирепели: под их ударами гибли все – и оборонявшиеся, и безоружные, и женщины, и дети; обезумевшие от крови победители криками поощряли друг друга к убийству”.

Измаильская битва – отчаяние побежденных и свирепость победителей – произвела сильное впечатление на европейское общество, казалось бы, привыкшее к жестоким войнам. Очарованный Востоком Джордж Гордон Байрон сочинил в 1818–1824 годах эпическую поэму “Дон Жуан”, отправив главного героя-сердцееда в составе русской колонны на штурм турецкой крепости: “Там был отменно крепкий бастион, как плотный череп старого солдата”. Поэт и проклинал ужасы войны, и иронизировал над боевой страстью атакующих. Главный подвиг байронического персонажа заключается не в ратной доблести, а в спасении младой турчанки от бесчинств разгоряченных сражением и лишившихся человеческого облика казаков (судя по всему, не украинских, а донских). Суворов же у Байрона – и кровавый ангел, и бес (“то бог, то арлекин, то Марс, то Мом [79]”), словно динамо-машина, генерирующий то самое биополе, “пространство силы”:

Несмотря на преклонение английского поэта перед величием русского полководца (отвагой и жестокостью, как сказано, превосходящего Тимура и Чингисхана), победители предстают в поэме Байрона куда большими варварами, чем побежденные. Взять хоть вот эти строки о “чудо-богатырях”: