Иные песни - Яцек Дукай

Пан Бербелек, перебравшись на трясущемся сидении под этхерную лампу, кружащую под ассиметричным зонтом, открыл свой дневник и начал записывать. Писал он медленно, долго размышляя и поднимая силос, когда карета попадала на последовательность крупных неровностей почвы:

Те древние философы, мудрецы еще пред Аристотелем, о которых она упоминала: Ксенофан, Анаксагор, Демократ. Перед выездом я проверил в библиотеке академии Лабиринта. Это правда, они знали. Ксенофан утверждал, что миров бесконечно много; точно так же и Демократ: бесконечность миров, рождающихся и гибнущих, из бесконечности атомов, что движутся и образуют Землю, Воду, Воздух, Огонь. Анаксагор провозглашал истины, которые, по сути своей, оказались предсказаниями: что Луна населена, с ее горами, долинами, пустынями и гротами. Но он же провозглашал и зофические истины: что первые животные родились из сырости, тепла и Земли.

Все это давно уже было сказано и записано, когда-то уже было очевидным; почему же я удивляюсь? Все-таки, труднее всего принимать унижающую очевидность, сломить собственную гордость. Если Иллее удалось навязать Луне собственную морфу, против оставить ее Земле — Центру Вселенной, так что теперь имеется два центра, две иерархии сфер Материи, и мы можем путешествовать по поверхности Луны, притягиваемые к ее внутренности, а не к сфере ге Земли… почему же только два центра, почему не три, четыре, пять? Следующего кратистоса выгоним на Венеру! Еще одного — на Юпитер! Так почему бы не существовать иным Центрам, иным Целям и другим Телеология за голубыми пределами Земли? В бесконечности миров, что нарождаются и гибнут. Они существуют.

Нас унизили. Одно из множества различных совершенств — чего стоит такое совершенство, чего стоит такой Бог? Возможно, душа и дает нам самосознание, но воля к жизни приходит откуда-то снаружи: от горячего тимос, чувства гордости имеющейся Формой или только представляемой, к которой мы стремимся. Гордости от того, что не склоним шеи; что поднимемся из грязи в тысячный раз; что нам известно — из двух совершенств наше всегда лучшее. Я чувствую, как нарастает во мне этот огонь. Не нужно было ей травить меня своим ядом, не нужно мне и пыра в крови. Я сам себя соблазнил. Знаю, куда стремлюсь, какого себя выбираю, что меня притягивает, и где располагается мое совершенство, конечная полнейшая форма, от которой не могу, не желаю, не отвернусь. Кратистоубийца! Ради этого я родился, это моя энтилехия. Я уже живу гордостью этой морф. Это не гордыня. Свое место я знаю. Кратистоубийца! И я сделаю это.

* * *

Перевернутая Тюрьма располагалась на дне кратера диаметром более семи стадионов. Этхерная Пытка непрерывно кружила над склонами кальдеры, отсекая Тюрьму и адинатоса в ней от остальной Луны. На северном хребте кратера высилась сторожевая башня; с нее, над вечнокружащей Пыткой спускали с помощью блоков железный помост, по которому софистесы, осужденные и кандидаты в кратистоубийц спускались в ауру арретеса. В башне вот уже два года жил Акер Нумизматик, давний софистес Лабиринта, один из многих, допущенных Госпожой к тайне. Понятное дело, что сторожил не он; стражниками были пятеро Всадников Огня.

В тот день Акер проснулся, сотрясаемый судорогами, с головой, лопавшейся от протяжного, басового звука, который заставлял дрожать все металлические и стеклянные предметы в башне. Стоны адинатоса распространялись по Луне медленной волной, проникая сквозь любую материю и давя на умы. Акер поднялся и с ругательством подошел к окну. Иногда можно было увидеть этот звук: он формировал в плотном пыре морщины, вдоль которых выгорали потрясенные архе Огня. Но на сей раз софистес увидел лишь один отдаленный ливень пламени; небо над тюремным кратером оставалось чистым.

Иной свет привлек взгляд Нумизматика. Слева, над склоном, по Дороге Героев перемещалось пятно серебристого сияния. Он прищурил глаза; как обычно, оптикум где-то забыл. Позвонил доулосу — так или иначе, в Тюрьму прибывают какие-то гости.

Акер Нумизматик под старость выбился из лунного цикла сна и бодрствования и — как это часто случалось с пожилыми луня нами — вернулся к самой первоначальной морфе, к ночам и дням, отсчитываемым в часах; и чем больше ему становилось лет, тем меньше часов заключалось в этом цикле. Спустившись на первый этаж башни, он застал на ногах только одного гиппыреса, ритера Хиратию; остальные еще спали. Хиратия как раз надевала доспехи, о гостях ей было уже известно. Акер отдал приказы немногочисленным слугам, чтобы те подготовили помещения и холодные закуски для визитеров. Как правило, это были софистесы или гегемоны, прибывающие для того, чтобы познакомиться с врагом. Уезжали они еще до того, как Акер успевал пару раз вздремнуть и проснуться. Правда, иногда они все для него сливались в одно.

Он вышел на террасу под подъемниками помоста. От глубокого, монотонного стона адинатоса цепи макины позванивали.

В первый раз его заметили на Низшей Стороне, уже в границах короны Госпожи — но по этой причине он не был нисколько человечнее. На основании вступительных рапортов — когда люди на самом деле и не знали, о чем рапортуют — вычертили его маршрут. Продолжение этой вычерченной на карте линии указывало прямиком на Четвертый Лабиринт.

Происходило это уже после первой крупной стычке с адинатосами, впоследствии названной Марсианской Битвой, хотя в то время Марс находился аккурат на противоположной стороне собственной сферы, на низком эпицикле. Ничего удивительного, что все событие было интерпретировано как разведка перед генеральным ударом адинатосов на Абазон. Гиерокхарис направил против разведчика Искривления значительные силы, целый эннеон, то есть, девять триплетов гиппырои. Тем не менее, Госпожа по какой-то — известной только Госпоже — причине запретила атаковать адинатоса непосредственно. Поэтому, в страшной спешке собрали астромекаников, кузнецов этхера, текнитесов искусства звездной резьбы. После занявших целую неделю попыток, адинатоса замкнули в ураноизоидной Пытке и потащили с трудом на Обратную Сторону, в Перевернутую Тюрьму.

От каждого живого создания, каким бы глупым и примитивным оно не было, следует ожидать человеческой реакции, хотя бы на боль и увечья; никто ведь добровольно не возобновляет самоубийственных действий. Но в адинатосе не было человеческого хотя бы настолько. Пытку сплели из пуринического этхера, сконденсированного в облако из миллионов мельчайших лезвий, циклическую бурю белых игл, заноз и ножей. Адинатос неустанно напирал на нее, как бы пытаясь Искривить чистый этхер. Пытка секла его, разрывала, дергала. Тогда он отступал, разбитый на длинные ленты хаоса, чтобы потом собраться — словно весенняя гроза, столь же неумолимо и в монотонно нарастающем темпе, под звуки той самой раздражающей уши какофонии — пока не приходил момент очередной атаки; и так без конца: Хаос, осужденный на Мучения.

Попивая ледяную кахву, софистес оценивал сегодняшние формы теней, наклон скал и расположение облаков желтого дыма. Иногда перемещения адинатоса были заметны только лишь путем сравнения показаний часов, расположенных вокруг кратера, и благодаря анализу тончайших изменений наклона орбиты Пытки. Иногда они вообще были незаметными. Источником извращенного удовлетворения Акера было то, что несколько раз ему удалось предвидеть поведение адинатоса, вопреки показаниям статистических наблюдательных таблиц. И всякий такой раз другие софистесы и гиппырои поглядывали на Нумизматика с растущим подозрением. Он хохотал про себя, выхватывая эти их укладочные взгляды — кто заметит первую какоморфию у брюзгливого старика? Он не удивился бы, узнав, что они принимают между собой ставки. Пожилые люди более всего податливы на внешние деформации — слабая Форма, слабое тело, здесь не поможет даже наилучший текнитес сомы; все распадается, гниет, дегенерирует: мышцы, зубы, волосы, память, личность. Нумизматик глядел на Тюрьму над краем холодной чаши. Это будет, возможно, и не самый лучший конец, но, по крайней мере, не банальное завершение старости. В библиотеке Лабиринта он читал про земных дикарей, которые выносят уже ни на что не способных стариков на пустоши, где оставляют в качестве пищи пожирателей падали. Если только старики ранее не отправятся туда по собственной воле.