Воображая город. Введение в теорию концептуализации - Виктор Вахштайн

Выше мы говорили преимущественно о структурной организации событий взаимодействия – локализации и секвенции. Вернемся ненадолго к третьей, временно забытой характеристике: экспрессии.

Пытаясь создать универсальные таблицы транспонирований, показывая, как «деформируются» события при их переводе из одной системы фреймов в другую посредством разных ключей, формализуя свои описания, стилизуя их под примеры из теории множеств, мы упускаем из виду степень погруженности в событие. Голосование, в котором вы приняли участие за компанию с родителями, и голосование, в котором вы – один из баллотирующихся кандидатов, это разные события, даже если совершены они в одном и том же первичном фрейме. Причем различают их не отношения транспонирования или рефрейминга, а режимы вовлеченности. Просмотр чемпионата Европы по футболу как событие приобретает некоторую смысловую определенность в зависимости от того, является смотрящий страстным болельщиком или ему просто лень переключать канал. Формально события «страстного просмотра» и «инертного просмотра» принадлежат одному множеству событий, но исполнены они по-разному [Вахштайн 2011a]. Продолжая гофмановскую музыкальную аналогию, можно сказать, что две эти «мелодии» сыграны в одной «тональности», но одна – «аллегро», а другая – «легато». Отсюда концептуализация режима вовлеченности как своего рода стиля артикуляции события, отличного от фрейма его свершения.

Быть вовлеченным в некоторую активность значит «…поддерживать когнитивную и аффективную сосредоточенность на ней, мобилизовать свои психобиологические ресурсы» [Goffman 1963: 35]. Однако внимательность, сосредоточенность (как когнитивная характеристика) не полностью передает суть термина. В более ранней работе Гофман связывает вовлеченность с тем, что он называет идиомой телесности:

Пока зафиксируем: понятие вовлеченности соединяет в себе когнитивное и физическое, направленность внимания и телесность.

Откуда берется внимание к телесной вовлеченности в кибернетической по своему происхождению теории фреймов? Г. С. Батыгин указывал на феноменологический «шлейф» этого концепта. Взятая из словаря философии повседневности У. Джемса «вовлеченность», по выражению Батыгина, становится «социологическим дериватом» феноменологического понятия интенциональности: «Вовлеченность характеризует степень направленности на объект и является основным структурирующим фактором определения ситуации» [Батыгин 2002: 32].

Это сильное, но, на наш взгляд, ошибочное утверждение. Интенциональность – характеристика сознания, лишенная внятных телесных коннотаций. Вовлеченность же, скорее, отсылает к другому базовому термину из словаря феноменологической социологии – бергсоновскому attention à la vie, «напряжению внимания к жизни». Именно по этому критерию Шюц (вслед за Бергсоном) предлагает строить иерархию миров:

Выше мы уже проанализировали отказ Гофмана от иерархии систем фреймов: нет первичных и вторичных, буквальных и небуквальных реальностей, автономным существованием обладают только типы отношений между ними. (Из этого тезиса сразу же открывается вопрос об иерархии самих типов отношений: является ли транспонирование, к примеру, первичным типом переноса по отношению к транспозиции или фабрикации?) Но здесь обнаруживается принципиально иной теоретический ход. Режимы вовлеченности допускают иерархическое упорядочивание. Есть режимы максимальной и минимальной вовлеченности во взаимодействие. Взаимодействие в одном и том же фрейме может быть «сыграно» с полной самоотдачей или нехотя, по инерции. И тогда между структурой фрейма и режимом вовлеченности нет отношений необходимости: порой ставка в прямом смысле слова больше, чем жизнь, хотя игра – казалось бы, принадлежит вторичной системе фреймов. Однако предельная вовлеченность в такую игру делает ее буквальным (literal) событием: для игроков из рассказа П. Зюскинда «Поединок» шахматная партия – по степени вовлеченности – является первичной реальностью. Иными словами, мы не можем иерархически упорядочить «октавы», но «стили артикуляции», режимы «интенсивности игры» могут быть упорядочены по напряженности исполнения.

Тогда как связаны между собой структурные характеристики взаимодействия индивидов и их экспрессивные режимы? Можем ли мы сказать, что некоторые фреймы взаимодействия всегда предполагают максимальный режим вовлеченности, а некоторые – напротив, требуют неполного погружения?

Несмотря на легковесность и кажущуюся поверхностность приведенного примера, за ним стоит серьезное аксиоматическое допущение. В многообразных версиях «теории множественных миров» – от У. Джеймса до А. Шюца – параметр вовлеченности связан со структурными параметрами опыта [Вахштайн 2015]. На языке фрейм-анализа это допущение звучало бы так: в некоторые фреймы взаимодействия мы погружаемся полностью (театральное представление, политический митинг), а некоторые, напротив, не требуют самозабвенного погружения (поездка в метро или на лифте). Но Гофман «развязывает» структурные и экспрессивные параметры – тональности и стили артикуляции. Нельзя сказать, что в тональности Х можно играть только «маркато», а в тональности Y – только «портаменто». Режим вовлеченности и фрейм как контекст интеракции находятся в контингентных отношениях. Впрочем, это слишком серьезный вопрос, к которому еще не раз придется возвращаться фрейм-аналитикам, – не следует некритично принимать решение Гофмана на веру. Если между режимами вовлеченности и фреймами интеракции есть некоторая эмпирически верифицируемая зависимость, можно попытаться создать карту «экспрессивных режимов» города: проследить, где локализованы взаимодействия, предполагающие максимальную вовлеченность (стадионы? концертные залы?), а где – минимальную (метро?). Хотя сам такой замысел «экспрессивного зонирования» выглядит пока утопическим.