До рая подать рукой - Дин Кунц

Солнце уже перевалило зенит, то есть полдень пришел и ушел, пока они отдыхали под деревом.

Отдохнувшая собака бежит вдоль берега реки, нюхая розовые и желтые полевые цветы, которые кивают яркими, тяжелыми головками, как бы обсуждая вопрос важности цветов в круговороте жизни.

Легкий ветерок, дующий то с одной, то с другой стороны, лениво шевелит луговую траву.

Внезапно Кертис находит, что эта идиллия смертельно опасна. Это же не обычный день, а третий день охоты. И это не обычный луг. Как и все поля между рождением и смертью, потенциально это поле битвы. Если убежище и можно найти, оно находится на западе, а потому они должны немедленно форсировать речушку и двигаться дальше.

Он свистит, подзывая собаку. Более не становящуюся ему сестрой. Она ею уже стала.

Без объяснений покинув кабинет, Эф плотно закрыла за собой дверь.

Со всех сторон кошки пристально смотрели на Микки, словно камеры наблюдения системы внутренней безопасности. У нее создалось ощущение, что отсутствующая Эф видит ее через немигающие глаза этих пушистых созданий.

Жара уже не была состоянием окружающей среды, она зримо присутствовала, превратившись в неуклюжего мужчину, обезумевшего от страсти. Влажные руки, горячее дыхание, от которых нет спасения.

Она могла бы поклясться, что густой воздух пропах шерстью и мускусом. Может, Эф держала кошек дома, настоящих кошек – не постеры. Может, приносила их запах с собой, на одежде, на волосах.

Микки сидела, крепко сжимая пальцами сумочку, а по прошествии минуты закрыла глаза, чтобы не видеть взгляды кошек. Закрыла, потому что ей начало казаться, что кабинет уменьшается в размерах, что это вовсе не кабинет, а тюремная камера, стерильность и пропорции которой рассчитаны так, чтобы подтолкнуть заключенного на путь исправления или к самоубийству.

Клаустрофобия, тошнота, унижение давили на Микки куда сильнее, чем жара, влажность и запах кошек. Но еще больше молодую женщину печалила злость, накапливающаяся в ее сердце, такая же горькая, как варево, приготовленное из крови козла, глаза тритона, языка летучей мыши.

Злость – надежная защита, но она не дает ни единого шанса на окончательную победу. Злость лечит, но не излечивает, временно снимает боль, но не выдергивает шип, который является ее причиной.

А ведь теперь она просто не имела права дать волю злости. Если бы она ответила на бюрократическую наглость и оскорбления Эф двойным залпом сарказма и насмешек, чем весьма успешно пользовалась в прошлом, поражая куда более крупные цели, то, возможно, испытала бы чувство глубокого удовлетворения, да только в проигравших осталась бы Лайлани.

Эф, скорее всего, вышла из кабинета, чтобы попросить регистратора позвонить в полицию и проверить утверждение Микки о ее досрочном освобождении из тюрьмы. В конце концов, она могла быть опасной преступницей, которая пришла сюда, в кораллово-розовом костюме, белой блузке в складочку и белых туфельках на высоких каблуках, чтобы украсть общественный кофейный фонд или ящик нечитаемых буклетов о связи между вдыхаемым сигаретным дымом и настораживающим увеличением рождений вервольфов.

Стараясь унять злость, Микки напомнила себе, что в тюрьме она оказалась исключительно по собственному выбору, что и привело к унижению, которое теперь добивало ее. Ф. Бронсон не знакомила ее с парнем, который зарабатывал на жизнь кражами и подделкой документов и утащил ее на дно. Эф не несла ответственности за упрямый отказ Микки дать показания на стороне обвинения в обмен на условный срок вместо тюремного заключения. Она самолично приняла решение не топить мерзавца и надеяться на то, что присяжные увидят в ней введенную в заблуждение, но невинную женщину, какой она, собственно, и была.

Дверь открылась, Эф вошла в кабинет.

Тут же Микки подняла голову и открыла глаза, не желая показывать свое смирение.

Не объяснив, чем было вызвано ее отсутствие, Эф уселась за стол, по-прежнему не желая встречаться с Микки взглядом. Посмотрела лишь на ее маленькую сумочку, словно гадая, нет ли в ней автоматического оружия, запасных обойм и всего того, что необходимо, чтобы продержаться в затяжном бою с полицией.

– Как зовут ребенка? – спросила Эф.

– Лайлани Клонк, – Микки произнесла имя и фамилию по буквам… и решила не объяснять, что имя – выдумка сошедшей с ума матери девочки. История и без подробностей была более чем сложной.

– Вы знаете ее возраст?

– Ей девять.

– Имена и фамилии родителей?

– Она живет с матерью и отчимом. Мать называет себя Синсемиллой, – Микки продиктовала имя по буквам.

– Что значит… называет себя?

– Не может это быть ее настоящим именем.

– Почему нет? – Эф смотрела на клавиатуру, над которой застыли ее пальчики.

– Это название очень сильной травки.

На лице Эф отразилось недоумение.

– Травки?

– Вы знаете… «дури» – марихуаны.

– Нет, – Эф достала из коробочки бумажную салфетку, протерла мокрую от пота шею. – Нет, я не знаю. Не могу знать. Мой самый сильный наркотик – кофе.

С таким ощущением, словно ее только что вновь судили и опять признали виновной, Микки ответила, стараясь сохранять спокойствие, во всяком случае, в голове:

– Я не употребляю наркотики. И никогда не употребляла.

Она не лгала.

– Я не полисмен, мисс Белсонг. Насчет этого вы можете не волноваться. Меня интересует только благополучие ребенка.

Эф могла провести расследование с решительностью крестоносца только в одном случае: если бы поверила Микки и, поверив, почувствовала бы установившуюся между ними связь. Пока же у них не находилось ничего общего, за исключением принадлежности к женскому полу, а этот зыбкий фундамент не гарантировал прочности отношений.

По полученному в тюрьме опыту Микки знала, что точки соприкосновения между двумя незнакомыми женщинами находятся очень легко, если разговор заходит о мужчинах. И зачастую можно добиться сочувствия, высмеивая мужчин и их самодовольство.

– Многие мужчины говорили мне, что наркотики расширяют горизонты сознания, но, судя по ним самим, от наркотиков только глупеют.

Наконец Эф оторвала глаза от компьютера.

– Лайлани должна знать настоящее имя матери.

Лицо и глаза Эф оставались непроницаемыми, словно у манекена. В них читалась пустота и отказ выразить хоть какие-то эмоции, отчего казалось, что их обладательница испытывает глубокое презрение к женщине, сидящей по другую сторону стола.

– Нет. Лайлани не слышала, чтобы ее мать называла себя иначе. Только Синсемиллой. В отношении имен эта женщина очень суеверна. Она думает, что тот, кто знает настоящее имя человека, приобретает над ним власть.