Смятение - Элизабет Говард

Встреча прервалась, потому что Арчи собирался на ланч в Челси, «очень поздний ланч, поскольку хозяйка испанка, но даже и с ней можно и опоздать».

Он поцеловал ее в щеку, поблагодарил их, что зашли, и тогда она заметила, что Арчи ни разу даже не намекнул на жизнь семейства Казалет или на Хоум-Плейс и вообще ни на что, что могло бы дать Джеку почувствовать себя посторонним.

На улице Джек взял ее под руку и сказал:

– Я рад, что познакомился с ним. Хорошо увидеть хоть что-то от вашей семьи.

– Вообще-то он не из семьи.

– А воспринимается, как будто из. Короче, хорошо, что у тебя есть такой друг.

Новый год пришел мягким, сухим и ярким, дождей, казалось, вовсе не было. Впоследствии она никак не могла вспомнить, когда они впервые завели разговор об этом: о войне они говорили нечасто, однако близкое вторжение во Францию, «второй фронт» постоянно поминались в Хоум-Плейс, в газетах, об этом вели разговоры люди в поезде.

– Когда, по-твоему, это произойдет? – походя спросила она его однажды.

– Скоро, надеюсь. Нам понадобится хорошая погода, впрочем. А здесь, похоже, это понимается как лето. Не волнуйся, милая, пока что этого не случится.

– «Волнуйся»? С чего? Разве ты пойдешь?

– Да, – сказал он.

– Во Францию?

– Милая – да.

– Надолго? – глупо спросила она.

– На столько, сколько это протянется, – ответил он. – Не волнуйся. Я всего лишь журналист – лишь своего рода очевидец. Сражаться я не буду.

– Но тебя же могут… – Ужас сковал ее: она идти не смогла.

– В январе я был в Италии. Снимал высадки.

– Ты никогда не говорил мне!

– Не говорил. Но я вернулся живой и здоровый. Это моя работа. Мы бы никогда не встретились, если бы не она. – Он обнял ее за плечи, слегка встряхнул. – И хватит об этом.

– Но ты же скажешь мне… предупредишь… перед тем как уйти?

Он молчал.

– Джек! Ты же… я прошу!

– Нет, – коротко бросил он. – Не скажу.

Потом он выговорил:

– Мы с тобой поссоримся из-за этого, если не будем осторожны. Так что давай не будем болтать об этом.

Прошло два месяца, потом три, и началось лето. В сельской местности благоухал шиповник, в городе начинал цвети разросшийся на кучах разбомбленного кирпича бражник. Когда поезд проезжал через реку до того, как попасть на вокзал, он, как часто бывало, замедлил ход на мосту, и она смотрела, как серебристые аэростаты внезапно раскачивались в небе, затянутом длинными полосами бегущих облаков, бросавших текучие тени на оловянную реку внизу. Поезд прибыл в шесть вечера, у нее было время успеть на 9-й автобус до Найтсбриджа и попасть в студию раньше его. Был понедельник, день необычный для ее приезда, но все их планы на выходные пошли кувырком: он работал, не считаясь со временем, и часто летал в командировки на южное побережье, – а их выходные две недели назад были прерваны приказом Джеку явиться на службу. Но в этот понедельник она приехала, чтобы на следующий день с утра пораньше пойти к зубному, и, когда он звонил ей на неделе, они договорились, что ночь перед походом к врачу она проведет с ним.

На автобусной остановке выстроилась обычная очередь, и, когда автобус наконец подошел, у севшей впереди пожилой дамы порывом ветра сдуло шляпку, той пришлось выйти, чтобы ловить ее, однако кондуктор ждал. «Мне вас никак без ваших буферов не взять», – пояснял он, и пока она разбирала, что за чушь кондуктор несет, сидящий напротив пожилой толстяк разъяснил: «Это рифмованный сленг: «буферов» – «колпаков». Очень забавно, а?»[53] – и улыбнулся ей, выставив свои глянцевитые искусственные челюсти с абрикосовыми прожилками клея. Затем он перевел взгляд на ее ноги и не отрывал его до самого конца поездки.

В студии пахло пылью. Большое окно не открывалось, она распахнула оконца на кухне и в ванной, чтоб пошел свежий воздух. Джек их никогда не открывал: ему, по его словам, нравились жаркие дома и охлажденные напитки – он никак не мог привыкнуть к отсутствию льда и холодильников. Теперь она открыла окна проветрить помещение. Все было очень опрятно, постель заправлена, никаких грязных от кофе чашек, хотя в небольшой холодной кладовке для мяса стояла наполовину полная бутылка свернувшегося молока. Она приготовила себе чашку слабенького чая. Потом решила принять ванну и переодеться до того, как он придет домой. Домой… это и стало домом, подумала она. Он стал уже не таким пустым со всеми книгами, что он собрал, с одеждой, которую она в нем держала, с парой купленных им плакатов компании «Шелл» – один Теда Макнайта Кауффера, другой – Барнетта Фридмана[54].

Было уже почти половина восьмого, когда она переоделась и, чтобы услышать его еще с лестницы, оставила дверь открытой нараспашку. Попробовала было полистать нью-йоркские журналы, которых ему прислали целую кучу, но понемногу начала беспокоиться. Прождала до восьми часов, а затем попробовала дозвониться по его рабочему номеру. Это была прямая линия, ей не надо было соединяться через коммутатор, однако звонок вызова все звонил и звонил, а ответа не было. Он уже на подходе, уверяла она себя, но уже сама же начинала не верить в это.

Она ждала и ждала, а он не приходил. В половине девятого она налила себе крепкого бурбона с водой, отыскала помятую пачку «Лаки страйкс», что он всегда держал в кармане своего халата, и закурила одну: запах его сигарет действовал успокаивающе. Должно быть, его услали куда-нибудь и он не придет. Небо становилось лиловым, ветер, похоже, стих, хотя было по-прежнему облачно. Сев у окна, она следила, как по капле уходит свет, пока не стало темно. И лишь когда в окошко кухни, где она наливала себе второй бурбон, донесся – очень издалека – звон Биг-Бена у кого-то по радио, ей пришло в голову, что, возможно, это вторжение. Мысль явилась, что так могло быть, что он мог уйти, даже не попрощавшись с нею, ушел невесть насколько навстречу бог знает каким опасностям – на этот счет у нее иллюзий не было. Как могут тысячи людей сойти с кораблей и дойти до берега, где их непременно ждали немцы, не ведая страха потерять жизнь? И что бы он ни говорил про то, что он просто очевидец, если был он там, так и в него стрелять будут, как и в любого другого. Она понимала, что не сможет в одиночку сидеть в студии, ничего не зная. Она пойдет в паб в конце конюшен, купит себе выпивку и спросит про новости: там наверняка кто-нибудь да знает. Она ни разу в своей жизни не заходила в паб одна, и в обычной жизни то было бы суровым испытанием, но ныне отчаяние было слишком велико, чтобы робеть, и, когда в маленьком прокуренном баре все до одного мужики уставились на нее с любопытством, замешенном на неодобрении, с каким встречают женщин, приходящих в такое место без спутника, она, не обращая на них внимания, прошла прямиком к бару, заказала малую порцию виски и, когда расплачивалась, спросила бармена, слышно ли что новенького. Новеньким он бы это не назвал, ответил бармен, ей, понятное дело, известно, что мы вошли в Рим. Король Виктор Эммануил[55], кем бы он ни был, попав домой, отрекся в пользу кого-то, чье имя бармену не запомнилось. «Не скажу, что меня это трогает. Иностранные монархии лично для меня – закрытая книга».