Смятение - Элизабет Говард

– Я всегда могу пойти в турецкие бани. А в понедельник смогу найти кого-нибудь на работе, у кого есть что-нибудь на примете. Тебе в самом деле не стоит об этом беспокоиться.

– Но ты же позвонишь мне сказать, куда ты пойдешь? – спросила она.

– Я позвоню тебе в понедельник вечером, после того как Майкл уедет. Обещаю.

То, что они должны расстаться, уже сказывалось. Вещи его уже в прихожей: они не знали точно, когда Майкл вернется, и Хьюго не хотел идти на риск еще раз быть выставленным вон. Он обнял ее и нежно поцеловал в губы.

– Какая-то дьявольская неразбериха, правда? – произнес он. У нее в глазах стояли слезы.

– Проводить тебя до автобуса?

– Лучше не надо, лучше я с тобой тут попрощаюсь.

– Я тебя так сильно люблю.

– Ты существо, которое я люблю больше всех, кого я только встречал, – сказал он. Он отвел волосы с ее лба и снова поцеловал. – Прощай, милая моя Луиза.

После того как закрылась входная дверь, она расслышала, как звякнула калитка палисадника. Ей не были слышны его затихавшие шаги, и в доме воцарилась тишина. Она поднялась наверх в комнатку, которая была его, бросилась на его кровать и плакала так, что даже горло заболело.

Однако то было лишь началом того времени, что оказалось самым черным в ее жизни.

Когда Майкл вернулся, она безо всяких рассказов поняла, что он все обсудил со своей семьей – с Ци. Теперь им владела холодная решимость школьного учителя. Она поедет с ним в порт, где ему предстояло вступить в командование новым эсминцем. Жить она будет в тамошней гостинице, а он будет ночевать на берегу. Уезжают они в воскресенье днем. И он потребовал от нее всего одного обязательства. Она не будет писать Хьюго или общаться с ним каким-либо иным способом. Совсем. И только так. Она была настолько оглушена такими переменами, что согласилась – и только потом поняла, что, когда Хьюго позвонит в понедельник вечером, ее уже там не будет. Попросила разрешить ей написать всего одно письмо ему и объяснить, что произошло, но Майкл ответил: нет. «Судья разъяснит ему, что к чему, – сказал он. – Совершенно нет необходимости тебе предпринимать что-то в этой связи».

Вот так, всего двадцать четыре часа спустя она уже стояла в мрачном просторном вестибюле у регистрационной стойки гостиницы «Стэйшн» городка Холихед[57], равнодушно ожидая, пока Майкл оформит все бумаги и отыщут ключ от их номера. Потом носильщик провел их в лифт, поднял на третий этаж и повел по широкому темному коридору мимо множества дверей, пока наконец не остановился у одной из них и, повозившись ключом, не отпер ее. Когда он внес чемоданы и получил от Майкла шиллинг, то ушел. Они вновь оказались наедине – больше, чем в поезде, где рядом находились другие люди и было шумно.

– Я оставлю тебя вещи разбирать, – сказал он, помывшись, что прозвучало как поблажка. – Встретимся в ресторане через полчаса.

Дверь с громким щелчком тяжело закрылась за ним. На некоторое время она просто присела на край своей кровати. Гостиница уже воспринималась как тюрьма. От долгого путешествия в тесном, наполненном дымом вагоне у нее ломило голову, в пути она поспала, потому что не спала предыдущую ночь (Майкл настоял, чтобы они пошли ужинать с каким-то морским офицером и его женой). За ужином мужчины говорили о своем о флотском, а жена офицера говорила о детях и о том, как ей, Луизе, повезло жить в гостинице, каждую ночь с мужем, живым и здоровым. Потом они отправились танцевать, убив на это, как ей показалось, много часов. Ей казалось, что она будет рада, что этот нескончаемый, ужасный день кончился, но к тому времени, когда Майкл безмолвно и безразлично, по-быстрому закончил «заниматься с ней любовью» (и почему люди зовут это так? – недоумевала она), она уже не была способна предаться забытью – тому, чего желала весь вечер. Лежала в темноте, недвижимая и без сна: она непрестанно думала о Хьюго с того самого момента, как он ушел, но так получалось, что шок расставания обратил в лед ее сердце, до того парализовал ее мысли, что весь день, весь вечер боль, казалось, отошла, она понимала, что это больно, только она была за пределами слышимости, так сказать. Но рядом со спящим Майклом началась оттепель, началось мучение. Она тосковала по Хьюго, она любила его, она представить себе не могла, как будет идти по жизни без него – это очень походило на всепоглощающую тоску по дому, что владела ею в детстве. «Если бы только я могла быть с ним, – думала она, – мне все другое было бы безразлично». В тот день и в день за ним Майклу как-то удалось заставить ее чувствовать себя виноватой за, как он выразился, ее поведение. В одиночестве ее мучения легко одолели чувство вины. Казалось невероятным и ужасным, что ей слишком поздно довелось познать, что есть любовь.

* * *

Ужин в обеденном зале, где были такие громадные окна и такой высоченный потолок, что в нем никак не могло быть тепло. Они сидели за столиком, на котором стояла одна гвоздика в окружении листьев папоротника, и ели консервированный томатный суп, холодную ветчину с картошкой и маринованной свеклой, на десерт предстояло выбирать между яблочным пирогом и сливовым пудингом. Майкл утверждал, что на завтрак в этой гостинице кормят лучше всего. Зал был наполовину заполнен флотскими и другими, кто, по словам Майкла, ожидает полночного парома. После ужина они прошли и сели в другом громадном зале, где (после длительных периодов ожидания, пока подадут) можно было выпить кофе, чаю или джин с тоником. Они взяли кофе, и Майкл рассказывал про свой новый корабль, а она думала о том, как Хьюго звонит на Гамильтон-террас и выясняет, что ее там нет. Ей удалось оставить записку для Полли с Клэри, в которой она написала, что Майкл неожиданно настоял на ее отъезде вместе с ним в воскресенье, что Хьюго тоже пришлось уйти, но он будет звонить, и, пожалуйста, кто бы из них ни снял трубку, пусть объяснит ему, куда она подевалась, хорошо? Все же лучше, чем ничего: она знала, что Хьюго поймет, что она не хотела уезжать, а если он будет знать, где она, возможно, он напишет ей хотя бы одно письмо, пусть она и не сможет на него ответить.

Она кое-как скоротала вечер, делая вид, будто исполняет роль в довольно утомительной пьесе, и заметила с чем-то вроде подлинного интереса, что Майкл воспринимает ее игру, словно бы это и не игра вовсе. Он считал, что ей так же интересно все, что имело отношение к его кораблю, как и ему самому, а потому, подумала она, был бы весьма удивлен, если бы это нагоняло на нее скуку. К тому времени, когда надо было ложиться спать, он стал куда меньше похож замашками на школьного учителя, в целом стал радушнее и откровеннее. Было исполнено обычное представление в постели, однако вместо изначального отвращения она решила и дальше играть, выяснив при этом, что в таком случае ей вовсе ничего не надо чувствовать. Зато потом, когда она могла позволить себе ощутить одиночество, поскольку он спал, вал тоски по дому, страстной тоски по Хьюго накрыл ее с головой. В ушах у нее звучал его голос, тот, что услышала она в первый день: «Послушайте, а вы и в самом деле душераздирающе прекрасны…», «Чего бы мне сейчас и впрямь хотелось, так это лобстера». Она вспоминала тот день, когда он принес стол и они целый день потратили на то, чтобы вместе отполировать его настоящим пчелиным воском, и тот день, когда он отыскал стеклянный купол с цветами: «Свадебный букет мисс Хэвишем[58], – вскричал он, – мы просто должны это взять!» Его добрую заботу о ней, когда сунула помазок для смазывания горла слишком глубоко, ее затошнило и было до того мучительно… Никто в жизни не был к ней так добр: мама всегда следила, чтобы за нею был должный уход, однако обычно, когда болезнь проходила, наставляла, что, если бы Луиза была менее беззаботна, она бы, возможно, и не подцепила никакой гадости, отец всегда навещал ее, когда болезнь укладывала ее в постель, – и, насколько она помнит, такое внимание никогда не вызвало в ней признательности, ей даже как-то неловко делалось… Зато Хьюго сидел рядом, когда она проснулась ночью, после того как часами читал ей – ту совершенно замечательную книгу о том, как простой человек стал римским папой, очень интересное изложение личной фантазии писателя, как сказал тогда Хьюго, рассказывая ей о странном авторе, назвавшемся Бароном Корво[59]. Он отыскал «Адриана Седьмого» на каком-то книжном развале, он всегда находил книги (среди них никогда не попадались те, о каких она хоть что-нибудь слышала), приносил их домой и читал ей отрывки из них. Потом зазвучало его признание в любви к ней: «Вы существо, которое я люблю больше всех, кого я только встречал», – он произнес это дважды, второй раз в их последние секунды вместе. А потом – «Какая-то дьявольская неразбериха, правда?». До того он никогда не влюблялся, он признался ей в том однажды, когда помогал ей мыть голову. «Мне нравились девушки, и порой я даже думал, что они куда как не просты, но чувства мои к ним были весьма мелкими».