Смятение - Элизабет Говард

– Он написал ваш портрет, верно? Я только сейчас вспомнила.

– Он их несколько написал. Я, когда в Оксфорде был, частенько бывал в Хаттоне. Судья был весьма великолепным крестным. У вас тут есть фортепиано? Мы могли бы пойти и попеть сентиментальные дуэты. Это вас повеселило бы. Знаете, нечто вроде «Истинная любовь владеет моим сердцем, его же сердце у меня» – чистая слащавость, если хотите знать мое мнение.

– Вот не подумала бы, что людям перепадает шанс порасспросить вас как следует.

– Ах! Это все мой латинский темперамент. Моя мама француженка, крошечка черная вдова, естественно, я зову ее «маман». Отец мой, впрочем, был англичанин, какой-то там родственник Судьи. В предыдущей войне ему крепко досталось, и он умер, когда я родился, так что я всегда оставался скороспелым единственным ребенком. А вот вы – нет, верно? Вы из очень большой семьи, мне говорили.

– Нас всего четверо, зато великое множество кузин и кузенов.

– Тогда вы едва ли заметите еще одного, верно? Могу я пойти и взглянуть на вашего малыша?

– Его здесь нет. Он за городом с моим семейством. Это из-за ФАУ-2.

– Что ж, нельзя так нельзя. Вообще-то я от младенцев не без ума. Они почти всегда мокренькие, и вид у них такой удручающий. В толк не возьму, отчего люди так с ними носятся.

– Я с ними не очень-то ношусь, – сказала она и сразу почувствовала, как стала чуть бледнее, сумев выговорить такое.

– В самом деле! Очень и очень интересно. – Он взял ее за руку. – Бедняжка, значит, один-то у вас есть.

Хотя он и болтал (все больше чепуху нес) большую часть времени, она быстро обнаружила, что он очень многое подмечает и не такой уж безалаберный, каким хочет казаться. К тому времени, когда Полли с Клэри вернулись с работы, ее одолевало ощущение, будто она знает его много лет, и надежда, что он будет гостить неделями. Девушкам он полюбился сразу, и после веселого ужина они изображали выпуски киножурнала «Гомон Бритиш Ньюс» с действием и музыкой, но без слов. В этой игре Хьюго не было равных: комментаторы скачек, «Куин Мэри», военные корреспонденты, даже м-р Черчилль, задувающий семьдесят свечей на торте в свой день рождения; когда же он был свободен от этого, то наигрывал какую-то спортивно-героическую музыку на расческе с куском туалетной бумаги.

В первый раз он гостил с неделю, зато потом стал появляться когда вздумается, став одним из семьи и в особенности неутомимым сопровождающим Луизы. Они ходили в «Олд Вик», дававший спектакли в Новом театре, обычно она покупала билеты, у него, похоже, денег не было никогда (во многом потому, думала она после, что он то и дело дарил ей подарки). У него был верный взгляд на добротные вещи в лавках старьевщиков, и однажды он через полгорода пронес на себе антикварный пемброковый стол. «Он стоил девять фунтов и на самом деле вполне красив – получше того жуткого карточного столика, у которого моль проела все зеленое сукно», – сказал он. В другой раз он заявился с прилизанной челкой набок и черными усиками под носом.

– Heil, mein Eva![56]– закричал он, обхватывая ее руками. – Просто мне хотелось посмотреть, что получится. Но народ в автобусе лишь бросал взгляд, а потом, казалось, испуганно смущался и отворачивался. Забавно, я-то думал, женщины визжать будут, а мужчины попытаются меня арестовать. – В этом случае он был одет в гражданское. – Правило номер тысяча семьсот шестьдесят четыре дробь пять девять недвусмысленно гласит: не одевайся как враг, – сказал он.

Когда, еще в первый приезд Хьюго, позвонил Майкл и она рассказала ему, что тот к ним пришел, он, казалось, довольно подчеркнуто сердечно отнесся к этому. «Вот славно-то! Жаль, мы с ним разминемся. Передай ему, чтоб вел себя хорошо, и дай ему все самое лучшее», – вот и все, по сути, что он сказал.

В конце концов они таки пересеклись – на один вечер, – и она заметила, отчетливее, чем прежде, как привычные домашние шутки вяли в присутствии Майкла, сидел ли тот с застывшей добродушной улыбкой на лице или, что еще более неудобно, пытался перещеголять их, – и тогда либо слышался угодливый смех, либо кто-то менял тему разговора. Им с Хьюго было неловко друг с другом: Хьюго пытался поддеть его, а Майкл пренебрежительно осаждал его, а потом шел на мировую. «А ты почему сейчас в Лондоне?» – спросил он Хьюго, который ответил, что у него есть работа в военном министерстве.

– Ты, стало быть, здесь живешь?

– В общем, да, пока работа не кончится. Луиза очень любезно сказала, что мне можно.

Когда в ту ночь они укладывались спать, Майкл заметил:

– Думаю, ты могла бы прежде меня спросить о Хьюго. Он способен быть немного паразитом.

– Извини. Я думала, ты доволен будешь. Во всяком случае, он не ведет себя как паразит, постоянно приносит прелестные вещи. Те бокалы, из которых мы пили за ужином, это он их принес, и ту стеклянную вазу в виде купола с цветами – тоже. Он жутко умеет выбирать вещи и всегда дарит их мне… нам, – поправилась она.

– Что ж, будь осторожна, чтобы он не попытался подцепить тебя.

– Что за дурацкая мысль, – резко ответила она. Тогда она была сердита – и невинна.

Случилось это поближе к Рождеству. У нее разболелось горло – зимой всегда становилось хуже, – и сопровождалось подавленным состоянием, которое все труднее и труднее становилось скрывать.

Однажды вечером Хьюго вернулся с работы раньше и застал ее в слезах. Она старалась смазать себе горло каким-то гадким коричневым снадобьем, от которого было больно, да еще и помазок она сунула слишком глубоко в горло, и ее затошнило. Он нашел ее в ванной комнате над раковиной, всю в горячке и в слезах. Хьюго уложил ее в постель, дал ей попить горячего и аспирин, потом пришел и сел рядом. «Я вам почитаю. Тогда у вас горло от разговоров болеть не будет», – сказал. Он был до того деловит и добр, читал ей до того прекрасно, что она почувствовала себя хоть и больной, но радостной, и уснула спокойным сном.

Когда проснулась, он все еще сидел рядом.

– Сколько времени?

– Колдовской час миновал, – сказал он. – Вы долго и хорошо поспали. – Он померил ей температуру, и она оказалась почти нормальной.

– Вы здесь все это время сидели?

– Большую его часть. Полли принесла мне сэндвич. Я читал. Но я не жульничал и не продолжал читать «Адриана». Читал кое-что другое.

– Хьюго, вы самое доброе существо, какое я только встречала.

– А вы существо, которое я люблю больше всех, кого я только встречал.

Настало полное трепещущее молчание.

Услышанное не было потрясением, признание казалось самым естественным на свете. Оно было тем, что и она чувствовала, и она сказала ему об этом.

Несколько недель после этого сознанием ее владело беззаботное счастье, казавшееся ей совершенно новым. Когда он каждое утро уходил на работу, осознание того, что вечером он вернется, поддерживало ее целый день. Силы вернулись к ней: она украшала дом, она куда больше старалась готовить вкусные ужины (у него был невообразимый аппетит: ел все, что на глаза попадало, и оставался худющим). Случалось, она ездила на велосипеде в центр города пообедать с ним, возвращаясь обратно в гору по Эджвер-роуд, цепляясь ременной петлей за грузовики. По выходным они вдвоем ходили по антикварным лавкам, отбирая что-нибудь для дома, – это напоминало ей, как до войны они с Полли ходили на Черч-стрит. Она и вправду чувствовала, словно вдруг стала гораздо моложе, едва ли и взрослой-то вообще: он был ей братом, ее другом, самой лучшей для нее компанией в мире – она любила его. Однажды она взяла его домой в Суссекс на выходные, где его ждал мгновенный успех. Обычно она каждые две-три недели навещала Себастиана, который уже топал своими ножками и точь-в-точь походил на Майкла. Эти посещения причиняли ей много боли, заставляли испытывать множество волнений и чувствовать себя виноватой. Она понимала: от нее ждут, что она окажется не в состоянии выносить разлуку с сыном, – понимала и то, что на самом деле не было никакой причины, зачем ее надо разлучать. Ей вовсе незачем жить в Лондоне: это Майклу было удобно держать ее там, однако втайне она знала: если бы заявила, что должна быть со своим малышом, он бы на это согласился. Еще это означало бы длительные и постоянные наезды в Хаттон, а на такое она пойти не смогла бы.