Юрий Ларин. Живопись предельных состояний - Дмитрий Смолев

время открытое письмо в защиту писателей Юлия Даниэля и Андрея Синявского, оказавшихся под судом за «антисоветскую агитацию». Так или иначе, его дружба с семейством Лариных возникла именно в «Челюхе».

Он тоже обитал там с семьей, которая обрела к тому времени довольно неожиданную конфигурацию: безмерно любимая и ценимая Берестовым жена, Татьяна Александрова, автор нескольких детских книг, умерла от рака в 1983 году, и Валентин Дмитриевич спустя пару лет сочетался браком с ее сестрой-близнецом Натальей. На съемной даче жили или гостили те, кто входил в их родственный круг. Между семьями Лариных и Берестовых, располагавшимися по соседству, происходили всяческие коммуникации – например, Николай Юрьевич Ларин вспоминает про своего дачного приятеля:

Рядом еще жил поэт Валентин Берестов со своей семьей. С Ваней из этой семьи мы каждый день садились на велосипеды и ездили на футбольную базу «Спартака» в Тарасовке, смотрели тренировки.

А у взрослых образовался свой досуг.

Лето было очень дождливое, – рассказывает Надежда Фадеева, – но когда выглядывало солнце, все шли гулять: мама, Юра, Валя и я. А время уже «перестроечное», и, соответственно, все разговоры о том, что будет. Это было время надежд!

С Берестовым у нашего героя сложились чрезвычайно теплые отношения. Валентин Дмитриевич, который относительно недавно прошел через собственную трагедию – Татьяна Александрова угасала долго, на протяжении нескольких лет, – испытывал к новому другу предельно понимающее сочувствие, но не акцентировался на жанре беспрерывного утешения. Ольга Максакова говорит, что тогдашнее их общение особенным образом скрашивало жизнь Ларина: «Валентин Дмитриевич был добрейший человек, они ходили вместе гулять, Берестов читал свои стихи и рассказывал всякие байки».

Наверняка беседовали они и про изобразительное искусство: покойная жена Берестова была профессиональным художником, и об этой грани ее личности Валентин Дмитриевич буквально с упоением писал в биографическом эссе под названием «Лучшая из женщин». В частности, о том, как в 1977 году в «Челюскинской», в Доме творчества, «Таня (единственный раз в жизни!) провела за работой в литографической и офортной мастерских целый „заезд“, два месяца». И о том, как ее критиковали на отчетной выставке, пожелав «большей беспощадности к ее героям», а знаменитый иллюстратор Лев Токмаков «не вытерпел, произнес целую речь в защиту доброты»… Так что с местами тех перипатетических прогулок у Берестова были связано немало личных воспоминаний.

Таким оказалось возвращение Юрия Ларина в «Челюскинскую» – невыразимо трудным и пронзительно лирическим, пожалуй. Следующее лето, 1987 года, он проведет здесь же – вместе с сыном Колей, но уже без Инги.

* * *

Чем дальше, тем неуклоннее жизнь Инги Баллод, разрываемая одно время «между Онкоцентром и домом», тяготела в сторону первого. В конце концов госпитализация оказалась неизбежной – и уже не в качестве форсированной меры, оставляющей все-таки надежду на исцеление, а как финальная стадия проигранной борьбы. Судя по всему, речь шла лишь о более или менее квалифицированном избавлении от страданий. В Советском Союзе хосписы как институт отсутствовали напрочь, и многое зависело от того, готовы ли были конкретные больницы брать на себя эту скорбную миссию или же предпочитали устраняться на последнем этапе. На Каширке Ингу Яковлевну вели до конца, до июня 1987-го.

Николай Ларин рассказывает:

У мамы что-то происходило, но я не знал, что. Последнее воспоминание: мне было 14 лет, я приехал к ней в больницу, она меня проводила до метро, и я на следующий день, или даже в этот, должен был уехать в Тбилиси. Мы с ней у метро попрощались, и я уехал. Долго туда ехал, задерживали поезд из‐за какой-то аварии, и добрался я только через три дня. На вокзале меня встретили родственники – Эка, дочка Нади Фадеевой, и ее отец, хотя это не предполагалось. Он меня встретил у поезда – видимо, его попросили. Он ничего не говорил, но по тому, как он со мной общался, я понял, что что-то случилось. Хотя у меня был обратный билет на поезд, меня резко посадили на самолет, и в нем я уже окончательно понял: что-то произошло. В Москве меня встретила Надя Фадеева, тетка, и вот она мне все сказала. Я в это долго не верил, думал почему-то, что все шутят – для острастки, чтобы не ездил самостоятельно в другие города. Был уверен в этом до самых похорон.

Те летние недели Юрий Николаевич проводил опять в «Челюскинской» – с короткими наездами в Москву. Он пытался работать, невзирая ни на близящийся уход жены, ни на собственное ужасное самочувствие. Лето выдалось жаркое, и климат усугублял все болезненные проявления. Предобморочные состояния, чреватые приступами эпилепсии, донимали его по-прежнему, хотя врачи прилагали усилия, чтобы если не снять их совсем, то минимизировать. Незадолго до приезда в Дом творчества он выписался из клиники Института нейрохирургии имени Бурденко, куда снова был вынужден лечь на обследование: возникло подозрение о рецидиве опухоли мозга. В тот раз подозрения не подтвердились, но проблем хватало, и лечению они поддавались с трудом.

К этому периоду, к весне 1987-го, относится его знакомство с Ольгой Максаковой – в качестве пациента. Хотя знакомство это можно назвать повторным, потому что однажды их уже представляли друг другу, приблизительно полугодом ранее. Ольга Арсеньевна вспоминает:

Тот доктор, который его «пас» у нас в институте, не имел отношения к операции, но был из людей, очень четко относившихся ко всему, что происходило вокруг имени Бухарина. И он Юру опекал. В какой-то момент, когда выяснилось, что рука и нога не очень восстанавливаются, и все не очень хорошо, хотя речь стала несколько лучше, – он назвал имя моего тогдашнего руководителя, известного реабилитолога Владимира Львовича Найдина. И Юра пришел к нему. Найдин был из тех, кто помимо хорошего исполнения своей работы был достаточно погружен в историю и культуру. Посмотрев Юру, он позвал меня и сказал: «Не знаю, чем помочь. Вот Ольга Арсеньевна».

Вообще-то с ним занималась лучшая из наших методистов лечебной физкультуры, это было максимум того, что мы могли дать. А я тогда что-то делала с научно-техническим прогрессом в этой области, в частности, придумала одну достаточно занятную штуку. У меня был первый персональный компьютер в институте. Я приспособила его под biofeedback, тренировки с обратной связью. Тогда еще в России этого практически не было, я занималась этим как научным предметом, и вот придумала, что с устройствами, приданными к компьютеру, можно таким образом восстанавливать движения руки. А Юра в этом очень нуждался.

И тогда еще мой руководитель сказал мне на ухо: «Это Юрий Ларин, сын Бухарина». Мы пообщались, договорились, что он позвонит