Юрий Ларин. Живопись предельных состояний - Дмитрий Смолев

у Ларина были связаны многие прежние воспоминания. В частности, о времяпрепровождении с семьей Валерия Волкова и с общими их друзьями:

Волковы снимали летом дачу в Челюскинской, где я часто бывал в Доме творчества. Там была хорошая компания. Я переходил через железную дорогу, приходил к ним на дачу ‹…› Помню, я произнес как-то фразу: «Мне нужно идти – на ужин опаздываю». Все расхохотались: «Зачем? Вот же еда». А это какая-то детдомовская привычка… У Волковых была замечательная собака Пиф. Когда они уезжали во Францию, мы с Женей Кравченко и Сашей Парнисом (Александром Ефимовичем, литературоведом, исследователем русского авангарда. – Д. С.) оставались на даче и выгуливали Пифа.

Там же, в «Челюскинской», в 1984 году, то есть незадолго до появления очевидных признаков болезни и последовавшей операции, произошло очень важное для Ларина знакомство с Павлом Басмановым – поистине легендарным ленинградским художником, опосредованным (через Владимира Стерлигова) учеником Казимира Малевича и продолжателем некоторых супрематических идей. Вот как позднее описывал Юрий Николаевич историю их знакомства:

Я был включен в акварельную группу Дома творчества «Челюскинская». Руководителем был Павел Иванович Басманов. Я, конечно, знал его творчество, был на его выставке в Пушкинском музее. Не могу сказать, что она сразу мне понравилась. Видимо, это случилось из‐за моего непонимания всего, что было в русском искусстве после Малевича.

Так получилось, что мы с П. И. сразу оказались за одним столом в «Челюхе». Был П. И. со своей замечательной женой Натальей Георгиевной и дочкой Мариной (иногда они называли ее Марьяной). К ним в гости часто приезжала Ирина Коровай, мать которой была педагогом П. И. в Барнаульском училище. Изучая группу, П. И. попросил участников привезти что-нибудь из недавних работ. Я заметил, что мои армянские акварельные листы ему понравились. Он не хвалил, но это было видно. Он сказал: «Юрий Борисович, давайте устроим выставку ваших работ». П. И. замечательно готовил экспозицию. Я сразу увидел, что выставка получилась. Я привез несколько пластинок армянской музыки (дудук). Оригинальность этой музыки состояла в том, что играли два инструмента. Один издавал протяжную горизонтальную ноту. А другой как бы взбирался на вершину гор. Это был замечательный вечер. Несколько присутствовавших армян почти плакали.

Потом мое общение с Басмановыми продолжилось. Несмотря на всю его строгость, П. И. как-то мне сказал: «Юрий Борисович! Вы пишете землю, какой она была до того, как на ней появились мои люди». П. И. был человек очень строгий и непростой. В работах некоторых художников он увидел пошлость, отсутствие вкуса, незнание элементарных вещей, в том числе композиции. Мы много времени проводили с П. И. Сидели на лавочке в Доме творчества или уходили гулять на Клязьму. Наталье Георгиевне, художнику детской книги, очень понравились рассказы Инги о животных.

Это была первая встреча с замечательным художником. После этого я побывал у него дома. Он раскладывал на большом столе маленькие свои акварели, очень требовательно спрашивал, что мне больше, что меньше понравилось и почему.

Возникшие отношения были значимы для обоих. Известно, что Павел Иванович очень переживал, узнав о болезни нового друга. Его по просьбе отца навещала в Москве та самая Марьяна, Марина Басманова – М. Б., тревожная муза Иосифа Бродского, адресат его поэтических посвящений и мать его сына; что менее известно – интересная, оригинальная художница. Юрий Ларин так описал ее визит:

Когда после жестокой операции я какое-то время жил у мамы, приезжала ко мне Марина. Она внимательно раскладывала на полу рисунки моей маленькой племянницы (дочери Надежды Фадеевой. – Д. С.). Видимо, это была у них родовая черта: все Басмановы удивительно кропотливо раскладывали, очень строго относились к взаимной композиции работ, часами добиваясь наилучшей комбинации.

И вот Ларин с Басмановым увиделись вновь – в антураже Дома творчества, как раньше. «Через два года, уже после моей операции, мы встретились в том же составе в „Челюскинской“», – вспоминал Юрий Николаевич. Их взаимная приязнь ничуть не угасла и выражалась порой в былых формах дружеского веселья:

Я показывал свои новые акварели. П. И. и Н. Г. выпросили у меня одну акварель. Я сказал, что подарю им работу с пятью облачками. Они рассматривали работы, с нетерпением ожидая, когда же появятся пять облаков. Как только они появились, П. И. сразу же схватил акварель с возгласом: «Это моя!».

Однако оживленная, беззаботная атмосфера возникала теперь лишь эпизодически, скорее вопреки жесткой реальности. Состояние здоровья Ларина оставляло желать лучшего, но самое главное – утрачивались последние надежды на исцеление Инги. Она обитала совсем рядом, в дачном поселке, но у близких людей создавалось ощущение, что мысленно она уже не с ними. В частности, Надежда Фадеева описывает свое тогдашнее впечатление такими словами:

У Инги, насколько я помню, был какой-то договор с журналом «Даугава», и она, понимая, что времени у нее осталось мало, целыми днями работала, часто сидя с пишущей машинкой на балкончике. Я приезжала только на выходные и видела ее работающей на этом балконе.

Вторит этому рассказу и Ольга Максакова: «Юра говорил, что она порой по 12–15 часов сидела за машинкой и стучала, стучала, стучала, отрешившись от всего».

Тем летом навестить Ларина выбрались его недавние студенты, с которыми он за год до того бок о бок жил на практике в селе Пощупово. Рвались проведать любимого педагога и раньше, но в училище им давали понять, что время для визитов пока не походящее, вспоминает Татьяна Палицкая. И все же такое время настало:

Мы поехали к нему в Дом творчества в «Челюскинскую». Это было очень грустно, потому что его жена Инга была тогда уже тяжело больна. Помню, мы брели с ним по аллее, и он говорит: «Вот как получилось – я выздоровел, а Инга теперь уходит». Он очень страдал. Не могу сказать, винил ли он себя, но понимал, что ее переживания в связи с его болезнью дали старт ее собственному заболеванию. Он говорил, что, скорее всего, это ее последнее лето…

И вот тогда я была потрясена его акварелями, он нам их показывал. Конечно, мы и раньше видели его работы; когда-то очень сильное впечатление произвела его серия, привезенная из Армении. Но его новые акварели очень изменились. Он сказал, что произошла удивительная вещь: он вынужден был переложить кисть в левую руку, моторный навык ушел, и осталось чистое искусство. Акварели были очень красивые, насыщенные по цвету, и я увидела по этим акварелям, как можно пятном создать художественный образ. Причем пятном не каких-нибудь