"Еврейское слово". Колонки - Анатолий Найман

Посвящена обличению и разоблачению животноводства, поставленного на промышленную ногу. Население Земли неостановимо растет, между тем пища практически не дорожает. Это достигается устройством фабрик, в которых откармливаемому животному выделяется жизненного пространства, только чтобы оно могло в нем поместиться, но не двигаться. И применением технологий, развивающих рост телесной массы и подавляющих сверхдозами антибиотиков возможность заболевания. Описание пыток, которым при этом подвергают животное, не для читателей хотя бы с минимальным воображением.

Кроме этого автор рисует картины разведения птиц, рыб, свиней и коров на фермах, заведомо уступающих промышленным финансово, но старающихся сохранить порядок, навыки, стиль, заведенные, так сказать, от века. И доказывает, что и в таких условиях питомцы их поставлены в бесправное и исполненное жестокости положение, поскольку в какой-то момент всех их без исключения забивают. А что это такое, я услышал еще подростком. Нашим соседом по лестнице был здоровенный парень, Вася, пятью годами старше меня, горький пьяница. Он работал на мясокомбинате, убойщиком. Однажды мы столкнулись в подъезде, я поздоровался, он, на это не ответив, сжал мне плечо и сказал: «Толик, как не пить! За смену ножом так намашешься, что проходи мимо ты, и тебя полосну». Так вот, автор неотразимо убеждает, что, вонзая вилку в эскалоп или киевские котлеты, посетитель ресторана, или любитель домашней кухни, или гость на званом ужине должен знать, что это он прежде того пихнул под нож теленка или поросенка.

С этим не поспоришь, это, действительно, так. Я читал книгу с физическим ощущением подавленности и сжатого сердца. И выхода из этого нет. Кроме как становиться вегетарианцем. Что, в общем, и благотворно, и нетрудно. Но какой-то маячил вокруг этого шага призрак победительности, чуть ли не кичливости по отношению к жившим от Адама до наших дней, разводившим скот и кормившим родню и все племя. Другими словами, и вегетарианцы вместе с Фоером правы – да что правы! – вызывают всяческое уважение, и пастуха Авеля в жестокие поедатели мяса не запишешь. Как всегда, когда у людей противоположные позиции, но никакая не перемогает другую, начинаешь вертеть головой в поисках авторитета бесспорного. Он-то что говорит? А Он говорит: пусть владычествуют люди над рыбами, птицами и скотом, а те пусть страшатся, а люди пусть ими питаются, только не с кровью.

Промышленное животноводство неприемлемо ни в каких видах, это аксиома. Так, как там поступают с живыми существами, думаю, нельзя поступать ни с водой, ни с землей, ни с воздухом. Что касается убийства и поедания мяса вообще, то несогласие с этим совести более чем понятно. Но разрешение, как мы видим, имеется, и такое, с которым спорить еще невозможнее, чем с доводами Фоера (может быть, поэтому он его ни разу не рассматривает?). Только имеет смысл, принимая доктрину разведения животных для забоя и разжевывая их плоть (особенно если с удовольствием), все-таки помнить короткое стихотворение Ахматовой, восходящее к строчкам Туманяна, а через него к поэзии древней: Я приснюсь тебе черной овцою / На нетвердых сухих ногах, / Подойду, заблею, завою: / “Сладко ль ужинал, падишах? / Ты вселенную держишь, как бусу, / Светлой волей Аллаха храним… / Так пришелся ль сынок мой по вкусу / И тебе, и деткам твоим?”

Люди святой жизни учили, что в грехе сребролюбия, смертельном, можно обвинять уже того, кто, бросив взгляд на валяющуюся на земле монету, различает, золотая она или серебряная. Этот принцип напрашивается на то, чтобы распространить его на многие человеческие проявления, в частности, на антисемитизм. Множество людей определяют, не еврей ли попавший в поле их зрения индивидуум, почти автоматически: по фамилии, не говоря уже по внешности. Прожив свою жизнь в стране, а могу сказать и в мире, где существует «еврейский вопрос», я и сам отравлен этим различением. Читая книгу, в которой действие происходит в Германии, я, наталкиваясь на имя, скажем, Шиммерманн, отмечаю бессознательно, еврей он или немец?

В средствах массовой информации прошло недавно сообщение, что кинорежиссер Роман Полански приступает к съемкам нового фильма под предварительным названием «Д.». Д – Дрейфус, и обозначение его начальной буквой имени, давшего название явлению мирового масштаба, символично, показательно и многообещающе. Нам вольно догадываться, какая фамилия скрывается под инициалом «К» в Йозефе К., сокращенном имени главного героя романа Кафки «Процесс». Первое объяснение – не в свою ли честь автор пометил его таким образом, не намекая ли на автобиографичность замысла. В самом деле, вместо третьего лица (Йозеф К. – он) притча Кафки вполне могла быть рассказана от первого (Йозеф К. – я). Так же как обращена ко второму (Йозеф К. – ты). Мы, вы, они – все Йозефы К. Ибо каждый, защищенный всего лишь ничтожным кругом родни, от рождения попадает в сонм людей, которым он чужой, которые чужие ему и инстинктивно хотят от него избавиться. Попадает в процесс своего исторжения, истребления.

Таких образов – выражающих проявление душевной природы, свойственное людям вообще, – в истории человеческой культуры наберется не много: Эдип, Фауст, Дон Жуан, Гамлет, еще несколько. Российского происхождения – Обломов. Люди судьбы универсальной, всеобщей. Имеют ли они реальных прототипов, когда-то живших, позднее мифологизированных? Безусловно. Дрейфус – наглядный пример. Со времени его оглушительного дела прошло немногим больше столетия, документальную подлинность события нельзя поставить под сомнение. При этом нетрудно представить себе появление лет через пятьсот художественного произведения ранга древнегреческих классиков или Шекспира, через которое в сознании человечества утвердится его имя наравне с перечисленными. (Если, разумеется, тогда еще будет человечество.)

В сообщении о новом кинопредприятии Полански говорится, что он собирается сделать фильм сугубо шпионский. Материалов и оснований для этого – с избытком. Как и на фильмы о тогдашнем французском обществе, пораженном тлением. И о «прекрасной эпохе», бель-эпок. О самоотверженности, чтобы не сказать самопожертвовании, одних, и предательстве других. О схватке, часто рукопашной, между защитниками национальной славы, смешавшейся с армейской честью, – и защитниками правды, презираемыми большинством. На всё хватит. На многое, замечательное, выдающееся, в первую очередь, на великую эпопею Пруста, – уже хватило. Меня затея Полански, едва я о ней прочел, повернула в очередной раз на мысли о феномене зарождения, развития и неодолимости ненависти к «чужим». От предощущения запаха крови, таящегося в ней, до вакханалии опьянения этой кровью, наркотического, неотпускающего.

История лживого обвинения офицера французского генштаба Дрейфуса в измене родине, осуждения, каторги и в конце концов оправдания общеизвестна. То, что он был еврей, стало узловой точкой, ядром происходившего. В контексте случившегося с евреями в XX веке это можно сравнить с хлопко́м стартового пистолета, запускающего соревнующихся на дистанцию. Но я бы хотел насколько возможно отрешиться от темы юдофобства и антисемитизма. Хотя евреи как народ оказались жертвой номер один, в этой области – преследований, охоты, истребления – нет первых мест. Страдания переносит прежде всего каждый. Один, а не вместе с другими. В этом смысле Дрейфус одновременно уникален и универсален: он и был один. Для него то, что он еврей, значило несравнимо меньше того, что он военный офицер. Несправедливость, надо думать, терзала его, но едва ли сильнее, чем шумиха вокруг его имени, которой он наносит вред армии.