Хорошо посидели! - Даниил Аль

Много, очень много самых разнообразных рассказов из уже написанных, а также из тех, которые еще будут написаны, можно было бы (и можно будет) с полным основанием озаглавить именно так — «Русский характер». И это понятно, ибо русский характер весьма многогранен по своей сути, а значит, и в своих проявлениях. Вместе с тем, рассказы, так названные, должны, на мой взгляд, изображать ту или иную неповторимую черту именно русского характера. В противном случае будет показан какой-то общелюдный, что ли, повсюду возможный характер. К сожалению, случилось так, что слова «русский характер» оказались в заглавии рассказа о поступке, ни с какой стороны не характерном, а скорее, просто странном для человека любой национальности. Речь идет о рассказе Алексея Николаевича Толстого. Что ж, «и на старуху бывает проруха». Таковы уж были обстоятельства жизни этого выдающегося писателя. Приходилось ему, и не однажды, выполнять социальный заказ. Иногда «спущенный сверху» в прямой форме («Иван Грозный», «Хлеб»), иногда «спущенный» самим временем, подступивший, так сказать, из собственного нутра, по причине вполне естественного желания соответствовать зову времени. И как, в самом деле, можно было писателю не откликнуться не только публицистическими выступлениями, но и в художественной форме на величайшую народную трагедию, сопряженную с величайшим народным подвигом, какой была Великая Отечественная война?! Но великая побудительная причина не принесла в данном случае адекватного результата. Рассказанная А. Н. Толстым история — от начала до конца была автором сочинена в худшем значении этого слова, искусственно выстроена, без соотнесения с подлинной жизнью.

Танкист, лицо которого до неузнаваемости обожжено в сгоревшем танке, решил было не возвращаться в таком виде домой. Так бывало со многими изувеченными на войне. Но дальше начинается нечто странное. Танкист приезжает домой, выдавая себя за другого человека, за товарища того, кого здесь ждут мать, отец, невеста, односельчане. И никто — ни отец, ни невеста, ни даже родная мать — его не узнает. Так и уезжает он обратно на фронт неузнанным. Потом только — не помню, кому, то ли невесте, то ли отцу, то ли матери — как говорится, ударило в голову: а не наш ли это… был здесь?! С помощью укоризненных писем, посланных неоткрывшемуся сыну и жениху… все кончается благополучно. «Отторжения», которого опасался пострадавший герой, не произошло.

Все тут — сплошная «липа». Не может мать не узнать в течение нескольких дней родного сына, даже если он предстанет перед ней в надетом на голову черном мешке. Предположим, однако, что такое все же произошло. Исключительных случаев каких только не бывает! Но при чем здесь русский характер? Исключительные случаи могут происходить где угодно и с кем угодно. Но исключительное потому таковым и зовется, что не является характерным и, следовательно, ни о каком типичном для данного народа складе характера не свидетельствует.

Короче говоря, я считаю, что заглавие «Русский характер», достойное украшать большой и, если угодно, бескрайний цикл рассказов на эту тему, в данном случае потрачено понапрасну.

Что же касается подлинного случая, о котором я хочу здесь рассказать, — он, на мой взгляд, вполне заслуживает названия «Русский характер». Правда, поначалу читателю может показаться, что случай этот пустяковый. Но не будем спешить с выводами. Не сомневаюсь, что, дойдя до конца этой истории, вы, читатель, сами скажете: «Да, это уж точно русский характер и никакой другой!»

* * *

Лето тогда, в 1952 году, выдалось небывало жаркое для вологодско-архангельских краев. Долго находиться в полдневные часы на солнцепеке было прямо-таки невозможно. Мне как пожарнику[20]в зоне надлежало постоянно лазить на крыши бараков и других строений нашего лагпункта и проверять наличие воды в пожарных бочках, установленных возле дымовых труб. Железные крыши на зданиях конторы, бани, столовой были раскалены, точно кухонные плиты. Лазить по ним, перебирая руками, можно было только в зимних ватных рукавицах. Большинство бараков было покрыто дранкой. Находиться на таких крышах было легче. Зато опасность их возгорания от любой случайной искры была велика. Непросто было подняться на крышу даже одноэтажного барака с полным ведром в руке по скрипящей и гнущейся под тобой деревянной лестнице. Еще труднее было добираться по наклонной крыше до бочки, не расплескав воду. Строений на лагпункте было больше двадцати. На крышах стояло где по две, где по три бочки. Словом, доставалось мне в эти дни крепко. По пожарной линии я подчинялся начальникам поселковой пожарной команды, находившейся вне зоны. Проверять противопожарное состояние зоны, то есть мою работу, приходил старшина Степаков. По внешнему виду он ничем не отличался от других лагерных надзирателей. Та же военная форма, та же синяя с красным околышем фуражка, те же белые лычки на синих погонах. Роста он был невысокого, но сложения крепкого. Волосы у него были темные, что для уроженцев тех мест было случаем редким.

Уже при нашем первом знакомстве, происшедшем более чем за год до описываемых событий, я отметил для себя, что карие глаза у Степакова веселые и добрые. Первое впечатление подтвердилось. Относился он к заключенным с явным сочувствием, был спокоен и приветлив. Постепенно между нами установились отношения если не товарищеские, то вполне свойские. Он рассказывал мне о своей жене и маленьком сыне, о своем отце, который был еще жив. Отец его был местный, ерцевский житель. Сам Степаков родился и всю жизнь прожил здесь, в Ерцеве. С участием расспрашивал он меня о моих делах. Короче говоря, я знал, что он человек хороший и добрый, знал, что если его о чем-нибудь попросить — например, опустить в почтовый вагон ленинградского поезда письмо, — он безотказно исполнит просьбу. Но такого, что он совершил в этот день. Такого я ни от него, ни вообще от кого бы то ни было ожидать не мог.

Итак, старшина Александр Иванович Степаков пришел в тот день на лагпункт около двух часов дня. Несмотря на жару, я встретил его одетым по форме — в светлой брезентовой куртке, опоясанной широким брезентовым ремнем, на котором красовались различные металлические финтифлюшки: карабин — размыкающееся кольцо для крепления к канату, страхующему пожарных и циркачей на опасных высотах, футляр для топорика и что-то еще. Посетив для порядка несколько бараков и приподняв тяжелые, покрытые слоем дерна крышки двух противопожарных водоемов, из которых пахнуло приятной прохладой, мы со Степаковым прошли в техкабинет — небольшую комнату, увешанную плакатами на лесотехнические темы. В этом обычно пустом и полутемном помещении было мое пристанище. Здесь я мог иногда посидеть и почитать, а то и заняться какой-либо писаниной.

Усевшись на скамью за одним из столов, Степаков снял фуражку и вытер мокрый лоб.

— Сегодня в поселок пиво в бочонках привезли, — сказал он. — Холодное такое… красота! Я три кружки выпил.

— Могу только позавидовать.

— Небось, тоже бы не отказался холодненького пивка хватить, а?

— Не дразните, гражданин начальник. Я уже три года пива не пробовал. А вкус вот помню.

— Наверно, немало вас тут, кто бы сейчас холодного пива глотнул с превеликим удовольствием, а?