19-я жена - Дэвид Эберсхоф

— У него нет сотни жен, — возразила ей мама.

— Нет? А сколько тогда?

— Ну, довольно, — сказала мама. — Все, что Бригам позволил себе, — это сделать тебе предложение.

Энн Элиза приостудила свой пыл:

— Мама, я знаю: ты его любишь. И я его люблю — но только как моего Пророка, а не как мужа.

— Ты полагаешь себя умнее всех. Только это не так. Я ведь не слепая. У Бригама есть свои слабости. Но разве они затмевают то хорошее, что он успел сделать?

Я вышел в огород. У меня было не больше желания вернуться домой, к женам, чем снова участвовать в споре. Единственное место для меня, как представлялось, было здесь, на воздухе, в ночи. Луна стояла высоко, освещая дорожку к моему коттеджу. Мычали коровы, блеяли овцы, и ночь казалась пустой и шумной в одно и то же время. От гумна пахло рожью, из конюшни доносился запах прошлогоднего сена. Было холодно, и холод скопился в камнях дорожки.

Когда мои жены приветствовали меня у двери, я остановил их еще до того, как они начали расспросы.

— Не сегодня, — сказал я. — Только не сегодня.

Они предложили мне молока с печеньем, но я не был голоден и попросил женщин оставить меня одного. Они удалились в свои спальни — сначала на одной двери щелкнула щеколда, потом на другой. Наверху спали дети: четверо мальчишек поперек мормонского дивана, двое спеленатых малышек в колыбели, остальные разделились на две кровати. Я представил себя в будущем — лет через пять-шесть, с уже посеребрившейся бородой, с еще шестью или восемью детьми и, может быть, еще одной женой. Что могло бы остановить это — это ужасное видение моих будущих дней? Когда я думал о счастье, я представлял себе, как мой конь наклоняется к воде — напиться из ручья. Я думал о лугах, где шум — это всего лишь крики соек и беличий писк. Я думал о постельной скатке, разложенной под звездами. О том, чтобы свободно раскинуться под ночью и заснуть в одиночестве.

Я задремал в кресле, но меня разбудил лунный свет. Воскресная ночь — мой выходной от обеих жен, и я обычно спал в своей постели позади кухни, но сегодня мне не хотелось ложиться в той комнате. Я вышел из дому. Ветер разыгрался, нагоняя все больше холода. Легла роса, к рассвету она наверняка превратится в иней. В конюшне меня фырканьем приветствовал мой гнедой. В конюшне пахло сеном, навозом и водой от металлической поилки. Я взобрался на сеновал, обеспокоив курицу. Улегся на сено, подтянул под голову седло и набросил на грудь полосатый чепрак. Конюшенный котенок с поломанным хвостом на цыпочках прокрался по сену и вскарабкался на меня. Его лапки деликатно мяли мне живот, а погнутый хвост похлопывал меня по щекам. Какой-нибудь чужак мог бы подумать, что я рассорился со своими женами, раз отправился вот так спать на сеновал. Но я ни с кем не ссорился. Я просто очень устал, а котенок свернулся и подтянул свой хвост поближе к себе. Он был совсем маленький, ему недоставало молока, он совсем ничего не весил, уснув у меня на груди, и бочок его ходил вверх-вниз, вверх-вниз.

В следующий год обе мои жены подарили мне еще по одному ребенку. Сначала Эльмира, за нею Кейт. Мальчика и девочку. Я полюбил их — насколько может человек делить свое сердце между четырнадцатью детьми. Странное чувство возникает, когда приходится делить на доли нежность, — словно разрезаешь круг сыра. Я слышал, люди говорят, что сердце бездонно, но я с этим не согласен. Я люблю своих сыновей и дочерей, но в минуты просветления я признаю, что хотел бы давать им больше любви. И тут возникает еще одно странное чувство. Человек не предназначен для того, чтобы радостно встречать новое дитя чаще чем один раз в год. Однако в Дезерете мужчинам приходится приноравливаться. Ведь порой у тебя появляются двое в год. А если у тебя три жены, это может означать, что и трое. И оттуда все идет дальше и дальше. Я ощущал, что продвигаюсь в возрасте быстрее, чем мне следовало бы. У меня отвердел костяк, и я чувствовал себя усталым, как человек, уже едущий с ярмарки.

Чем больше детей дарили мне жены, тем чаще приходилось моему отцу вытаскивать меня из трясины. Я практически целиком зависел от него в том, что касалось земли, дома, моих фургонов и волов, овец и работников, которых я нанимал, и даже моих счетов в магазине и зернохранилище. Даже конь мой, небольшой красивый гнедой, с белыми носочками на передних ногах и тяжелыми копытами, принадлежал отцу. Когда с деньгами становилось туго, я брал в долг у соседа или кредит в скобяной лавке. Всегда с намерением самостоятельно расплатиться с долгами, только это никогда не срабатывало. Папа всегда узнавал о таких моих дырах и всегда их заделывал.

Так оно шло долгое время, так оно и рисовалось мне в будущем. Я понял, что фактически так и будет, когда Кейт родила еще одного ребенка. Девочка была крепенькая малышка, с рыжим завитком волос на головке. Впервые взяв на руки свое четырнадцатое чадо, я вдруг с болью осознал, что я неудачник. Когда, еще юношей, я был вместе с отцом послан на Миссию, я, бывало, лежал в постели без сна, представляя себя мужем. Мне рисовался небольшой дощатый дом на лугу, с железной трубой. Он так ясно виделся мне в мечтах, что я даже рисовал себе белый дым, поднимающийся из этой трубы в холодный весенний воздух. Мне виделись огромные сверкающие горы над домом и жена, работающая на огороде, пока я сам вспахиваю поле. Я видел младенца, дремлющего на солнышке в плетеной колыбели. Я представлял себе стол, накрытый к ужину на двоих, с перевернутыми вверх дном тарелками. Таковы были мои мечты.

Вскоре после рождения ребенка я навестил Эльмиру в ее комнате. Это была ее ночь. Я обнаружил ее готовой ко встрече со мной: она сидела в постели в ночном одеянии и в чепце с заплетенными лентами.

— Закрой дверь, — сказала она. — Нам надо поговорить.

Однако мне хватило и того, что она успела сказать. У нас будет еще один ребенок. Это было ясно.

Я взглянул в окно. Стояла ранняя весна. Надвигалась последняя зимняя буря. Об этом можно было судить по тому, как горела за облаками луна. Жена поднялась с постели и встала рядом со мной. Ее пальцы гладили мой рукав.

— Предполагается, что ты должен быть счастлив.

Не знаю, как долго я простоял у окна. Возможно, целый час. Не знаю. Горы были черны и прятались от глаз. Но даже когда ты их не видишь, ты все равно знаешь, что они тут. Очень долго я не мог взглянуть на свою жену: мне было стыдно. Когда я наконец повернулся к ней, я не смог увидеть ничего, кроме скомканного белого чепца у нее в руках.

В ту ночь снега выпало почти на целый фут, но к началу дня проглянуло солнце, и подмерзший снег на южной стороне крыши стал таять. Когда я вышел на воздух, дорожка к дому отца была скрыта под снегом, однако, судя по тому, как задувал ветер, она скоро должна была очиститься. Я помахал рукой Энн Элизе, стоявшей на крыльце дома. На ней было зеленое платье, и зеленый цвет ярко выделялся на фоне белой дощатой стены и белого снега. Она добилась своего. Я напомнил себе об этом. Она смогла избежать жизни, жить которой не хотела.

Я поехал в Ларкс-Медоу, мой гнедой колол подковами наст. Ларкс-Медоу — узкая длинная луговина, с лесом белой сосны по одну сторону и холмами предгорья по другую. Над нею высоко вздымаются горы, и пол-луговины весной часто превращается в болото. Это прекрасное место для овец — трава, вода и тень.