Полис, логос, космос: мир глазами эллина. Категории древнегреческой культуры - Игорь Суриков

Иными словами, изгнанный гражданин мог, в общем, не бояться, что его где-нибудь беспричинно убьют. Чаще всего он отправлялся в тот город, где у него имелись друзья (поэтому, кстати, каждый старался такими «иногородними» друзьями по возможности заранее обзавестись – на всякий случай). Они бы пропасть не дали – но и не более того. Участие в политической жизни – а ведь именно это эллин мыслил главным в своем бытии – было для изгнанника напрочь отрезано.

«Отец истории» Геродот, вынужденный бежать из родного Галикарнасса после участия в попытке переворота, больше двадцати лет скитался по всей Греции и за ее пределами. Он стал неутомимым путешественником, отдался историческим исследованиям, – уж не потому ли, что не мог напрямую заниматься государственными делами? Наконец, ему предложили принять участие в основании колонии Фурии, чему Геродот был очень рад: наконец он снова получал возможность стать гражданином, пусть и не своего прежнего, а нового полиса.

И всё-таки изгнание – это, конечно, не смертная казнь. Хотя бы потому, что оставалась надежда: а вдруг на родине изменятся обстоятельства и удастся возвратиться? Нередко такое действительно случалось. Другой выдающийся историк – афинянин Фукидид – был вначале полководцем, но после одной неудачно проведенной операции приговорен к изгнанию. И тоже – двадцать лет за пределами родины. Фукидид был знатен и богат, имел много друзей во всей Греции. В общем, он не бедствовал, но вынужден был – вместо желанной политической и военной деятельности – опять же писать историю. Однако в конце жизни ему позволили-таки вернуться в Афины (то ли по амнистии, то ли особым постановлением), и он хотя бы умер в родном городе.

Но вернемся к Драконту. Как видим, жестокость его законов была, очевидно, сильно преувеличена аристократической традицией: в VII в. до н. э. знать уже в самом появлении писаных законов, ограничивавших ее всевластие при толковании устного права, видела ситуацию весьма для себя неблагоприятную. Во всяком случае, существенных различий в пенитенциарном праве (пенитенциарное право – раздел права, трактующий о наказаниях) эпохи Драконта и эпохи Демосфена мы не находим: в обоих случаях – достаточно гуманное отношение к убийцам, в обоих же случаях – непримиримая суровость к ворам и другим мелким правонарушителям.

В свидетельстве Аристотеля, цитированном чуть выше, останавливает на себе внимание еще одна деталь: в случае собственного признания преступников коллегия Одиннадцати предает их казни без суда. Широко известна была уже современникам приверженность афинян к разного рода тяжбам, в которой на почве демократического полиса находило себе применение извечное агональное, соревновательное начало греческого менталитета[292]. В IV в. до н. э. афинские судебные органы достигли апогея своего могущества, сконцентрировав в своей компетенции важнейшие вопросы общественной жизни. И тем не менее были, как видим, уголовные дела, суду не подлежащие.

Данные судебных речей подтверждают возможность казни сознавшихся «злодеев» без суда. Казнь без суда также допускалась в отношении совершивших некоторые государственные преступления: измену, занятие должности в случае ликвидации демократии, незаконный выпуск на волю заключенных, «обман народа». Последняя категория была чрезвычайно широка и расплывчата, и под нее можно было подвести чуть ли не что угодно; чаще всего имелась в виду ситуация, когда политик, предлагая ту или иную меру, сулил от нее благие последствия, а результаты оказывались противоположными. Так, в 489 г. до н. э. стратег Мильтиад, попросив у народного собрания эскадру кораблей, отправился завоевывать остров Парос, но не преуспел. После этого его судили именно за «обман народа».

Даже хлебных торговцев, как мы видели выше, однажды едва не казнили без суда за спекуляцию. Лисий в одной из речей[293] принципиально допускает возможность казни без суда или – что, по сути, то же – без предоставления ответчику оправдательного слова, не видя в этом ничего экстраординарного.

Огромное значение в уголовном праве имело собственное признание обвиняемого, коль скоро в случае его наличия можно было пренебречь всеми законными формальностями. «Никто из тех, кто признавал у вас свою вину, не был оправдан», – говорит присяжным клиент Демосфена[294]. Может быть, здесь и есть доля преувеличения, но, во всяком случае, рядовой афинянин, судя по всему, был убежден, что преступник, если он хочет быть оправданным, должен лгать, изворачиваться, но уж никак не признавать свою вину; в противном случае он сам подписывал себе приговор.

Явственно вырисовываются очертания правовой концепции, которую принято называть «презумпцией виновности». «Пусть он сам докажет, что не совершил того, в чем я его обвиняю», – говорит Демосфен о богаче Мидии, с которым он судился[295].

Нельзя сказать, чтобы все афиняне были в восторге от подобной практики. Достаточно регулярно мы встречаем у ораторов призывы и противоположного характера – не предрешать исход дела без суда, чтобы не наказать по ошибке невиновного. Характерно, что тот самый Демосфен, который предоставляет Мидию доказывать свою невиновность, в других речах (против Лептина и Аристократа) придерживается совсем иных взглядов, коль скоро в данном конкретном случае ему выгодно занять иную такую позицию. «У всех людей распространен обычай, согласно которому мы делаем добро и некоторым недостойным людям ради тех, кто оказал нам благодеяние. Этот обычай более распространен, чем другой, согласно которому из-за дурных людей лишаются наград такие, кто, по общему мнению, заслужил подобное поощрение»[296]. «Никто не должен именоваться убийцей до того, как будет изобличен в совершении подобного преступления и осужден за него»[297].

Из одной судебной речи Лисия мы узнаем, что целью судебного процесса является, собственно, не установление вины, а «польза людей, чтобы другие, услышав и увидев это, были на будущее время воздержнее»[298]. На первый план выдвигается воспитательное значение суда, а не его функции по выявлению истины.

Оратор в суде мог добиваться наказания за образ мыслей, за намерение, потребовать казни детей обвиняемого, его сподвижников… Во всем этом, конечно, много риторики – но с помощью такого рода риторики в судебном присутствии нагнеталась вполне определенная атмосфера, способствовавшая предвзятой позиции судей. При этом следует оговорить, что в Афинах отсутствовала кассационная инстанция, в которой приговор суда присяжных мог бы быть обжалован[299]. Окончательность, безапелляционность приговора суда воспринимается ораторами чаще как достоинство, чем как недостаток. Демосфен гневно обрушивается на законопроект Тимократа, вводящий некое подобие апелляции по определенной категории дел[300].