Семья волшебников. Том 1 - Александр Валентинович Рудазов

да и Майно, как оказалось, тоже знал. Сейчас они вполне по-дружески курят на веранде.

А вот Асмодей… он, вообще-то, самый сильный из этой троицы. И его мотивы абсолютно неясны. Вероникой он, слава Древнейшему, абсолютно не заинтересовался, на Майно даже не взглянул, и Астрид ему тоже неинтересна… снова слава Древнейшему.

Значит…

И тут Асмодей бухнулся перед Лахджой на одно колено. В жирной ручище появился букет роз, поросячьи глазки хитро заблестели, и он театрально провозгласил:

— И вот опять!.. ты снова замужем!.. Теперь уже за другим!.. За презренным смертным! Весь мир против нашей с тобой любви! Весь мир пытается нас разлучить!

Лахджа опешила. Она таращилась на Асмодея, патетически потрясающего рукой, и не могла оторвать глаз от болтающейся складки.

Пальцы Князя Тьмы тряслись, как вареные сардельки…

— Весь мир!.. — повторил он. — Весь мир против нас!..

— Да, и я часть этого мира… — попыталась отстраниться Лахджа.

Услышавший ее панику муж явился в столовую, что-то сжимая в кошеле. Лахджа знала, что у него там припрятана какая-то приблуда… он всегда держал в уме, что однажды к ним может явиться Хальтрекарок и сказать что-нибудь типа: я тебя простил, сейчас я убью твоего мужа и детей, и мы начнем все заново.

Но Лахджа понятия не имела, что там Майно прячет, и опасалась, что этого будет недостаточно. Все-таки одолеть или хотя бы изгнать демолорда — задача… нетривиальная, скажем так.

А Асмодей упивался моментом. Полностью войдя в образ, он каким-то образом оказался между супругами Дегатти, панибратски обхватил обоих за плечи и спросил:

— А ты его искренне любишь? Хотя наверняка искренне. Это же презренный смертный, с ними не бывают ради выгоды. Ну все, ты сама подставилась.

— Боже, нет…

— Я просто хочу напомнить, что я могу разорвать эту твою связь с волшебником, — добродушно сказал Князь Тьмы. — Я достаточно могущественен для этого. И ты станешь свободна. Свободна, чтобы стать моей.

— А какой смысл в такой свободе, если я буду принадлежать тебе? Почему мне никто не предлагает свободу, при которой я принадлежала бы себе?

— Лахджа, но как же все, что между нами было? — с укором спросил Асмодей. — Как же наша любовь? Ведь до того, как ты встретила его, этого жалкого человечка, презренного колдуна, даже не христианина… разве ты забыла те слова, что шептала мне при луне?

Лицо Майно исказилось.

С ним?!

Ты что, ему ВЕРИШЬ?!

Нет, но…

Да, да, смертный! Мы любили друг друга! Она и сейчас меня любит! Она меня хочет!

Уйди из наших мыслей!!!

Лахджа и Майно пытались отпихнуть Асмодея, выбросить его из своей фамиллиарной сети, но будто вляпались в клейкое тесто. Он проник в их головы, пронизал там все жирной слизью и нашептывал всякие скабрезности.

— Он врет!!! — наконец не выдержала Лахджа. — Не было ничего!

— А, ты ему не говорила?.. — сделал изумленное лицо Асмодей. — Да, смертный, я лгу! Я лгу, чтобы ее защитить!

— Я даже не буду спрашивать, от чего!

— И не надо, Лахджа. И не надо.

— Асмодей, ты бредишь, что ли?! — наконец разозлилась Лахджа. — Ты пьяный?! Фурундарок, зачем ты привел ко мне домой пьяного старого жиробаса?!

— А кто, если не я? — откликнулся Фурундарок.

Они с Янгфанхофеном от души наслаждались сценой. Фурундарок откровенно потешался. Сегодня он кому-то поднасрал, так что день прожит не зря.

А Дегатти с горечью понял, что один из самых счастливых дней его жизни полностью испорчен демонами. Закромочные твари явились посмеяться над ним. Опорочить, опошлить светлый праздник рождения жизни.

И Янгфанхофен наверняка об этом всем растрезвонит. Вон как гогочет.

Придется раскошелиться на действительно убойный круг защиты, чтобы больше такое не повторялось. Возможно… о Кто-То-Там… возможно, придется просить о помощи Инкадатти… нет, кого угодно, только не его. Уж лучше к мэтресс Чу воззвать, объяснить ей все.

Если они это переживут. Демоны могут посчитать смешным убить всю семью прямо сейчас и принести их головы Хальтрекароку.

Утешить друга. Поднять ему, так сказать, настроение.

— Ладно тебе, Асмодей, окстись, — добродушно сказал Янгфанхофен, разливая всем чай. — Мы все повеселились, ну и довольно…

— Никак не могу перестать смеяться… — утер веко Асмодей. — Ой, не могу… аж на слезу прошибло.

Лахджа положила ему руку на плечо и проникновенно сказала:

— Это в тебе маленький забитый огрызок ангела плачет от осознания того, каким ты стал. Ты заслуживаешь лучшего. Полюби себя. Бросай пить. В Хельсинки есть хороший нарколог. В Валестре — хороший психозритель.

Лахджа, зачем ты продолжаешь с ним говорить?! Это же Князь Тьмы, он нас убьет!

Поверь, ему необходимо подыгрывать. Иначе он решит, что мы какие-то скучные, и заставит нас плясать на углях.

Но…

Он не любит раболепия, его веселит дерзость. Ему так интереснее. Главное — не переборщить, а то он один раз меня чуть не убил.

— Да, я люблю, когда мне дерзят, — ухмыльнулся Асмодей. — И в твоих силах, Лахджа, найти во мне этого ангела и вытащить наружу.

— Это зависит от того, насколько давно ты его сожрал, — неожиданно сказал Дегатти.

Асмодей удивленно посмотрел на него, а потом залился смехом. Он оценил шутку.

— А ты мне нравишься, — снисходительно сказал он. — Понятно, почему ты смог составить мне конкуренцию, пусть и слабую. Ненадолго, но сумел запудрить бедняжке мозги.

— Прямо сейчас конкуренцию тебе легко составит даже хряк с фермы, — фыркнула Лахджа. — Но я в тебя верю. Однажды ты устыдишься своего поведения, подобреешь, займешься фитнесом и снова станешь мускулистым красавчиком с белыми крылышками. И всем будешь говорить: все благодаря Лахдже и ее шуткам. Она заставила меня посмотреть на себя с другого ракурса, помогла мне! Слава Лахдже!

— Ты не забывай, что я осознанно выбрал себе такую внешность, — ухмыльнулся Асмодей. — Но могу я выглядеть как угодно. В любой момент могу превратиться в холеного красавчика. Просто не хочу.

— Все жиробасы так говорят. Ты еще про бег с понедельника скажи.

Асмодей снова залился хохотом, а Дегатти отчасти стал успокаиваться. Он вспомнил байку, слышанную от Янгфанхофена, о молодости Асмодея. Да, верно, он ведь и правда сам пожелал выглядеть нелепым свиноподобным уродом, сам выбрал для себя поведение опустившегося идиота-пропойцы. Его радует этот контраст, и он