Утопленница - Кейтлин Ребекка Кирнан

Когда-то было полно, сплетено

Чудесным поясом у берега земли.

Но слышно мне сейчас,

Как отступает и ревёт оно

В тягучем споре

С полночным ветром, как за часом час

Лишь галька мира шелестит вдали[109].

Я узрела Море Веры, и теперь мне не остаётся ничего другого, кроме как внимательно прислушаться к меланхоличному, медленно стихающему рёву, который звучит песней сирены в окутанной туманом ночи, пока волны накатывают одна за другой на гальку мира.

– Я освободилась от призраков Перро, – напечатала Имп, – и Чёрной Орхидеи, и волка, который кричал: «Девочка!», и «ноябрьской» Евы, которой никогда не существовало и которая никогда не появлялась на моём пути. Я заперла их внутри истории, из которой они никогда не смогут сбежать, чтобы как-то мне навредить. Я их изгнала.

Но я-то сама не освободилась. Я уже писала о том, что наваждение никогда не оставляет нас в покое. Вот мои слова: «Раз Одиссей услышал голоса сирен, я сомневаюсь, что он когда-либо забыл их песню. Она должна была преследовать его всю оставшуюся жизнь».

Однако теперь я думаю, что переступила порог, за которым моя история с привидениями потеряла обличье двух злобных близнецов. Теперь у неё всего одно лицо.

– По крайней мере, это поможет сделать мою историю с привидениями немного понятнее, – напечатала Имп.

От одной из Ев я избавилась. Теперь со мной остались только «июльская» Ева, Кэролайн, Розмари, «Утопленница», Филипп Джордж Салтоншталль, «Русалочка» и «Сирена Милвилля». Более чем достаточно призраков на одну безумицу.

Но слышно мне сейчас,

Как отступает и ревёт оно

В тягучем споре

С полночным ветром, как за часом час

Лишь галька мира шелестит вдали.

Мда, мне действительно пора искать новую работу.

Досель брожу бесцельно меж двумя мирами,

Один уж мёртв, другой родиться тщится

Склонить главу мне места нет под небесами

Засим я жду один, покой мне только мнится.

Все совершенно изменилось, вихрь ширится в моей ночи веков, и в конце концов я остаюсь наедине с жуткой красавицей и сутулящимся зверем. Чудовищная тварь осталась непобеждённой и на воле, и я гляжу на неё, монструозную, наслаждающуюся полученной свободой. А в моей голове в это время крутятся мысли о Мэтью Арнольде, Йейтсе, Конраде, мечутся и сталкиваются друг с другом, стремясь вырваться наружу. Пытаясь помешать мне закончить историю с привидениями об «июльской» Еве и русалке:

И пристальный взгляд упал на песок

И дальше скользнул над морем,

И тяжек был вздох и глубок,

И были в нём скорбь и горе.

И туманит печаль глаза,

И большая упала слеза.

И снова нет ей отрады,

И грудь надрывается стоном протяжным:

О блеске волос малютки-наяды,

О глазах холодных и влажных[110].

Это был странный день, но я постараюсь выстроить связный рассказ, с нормальным линейным сюжетом, который раньше так часто мне не давался. Я не умею думать линейными повествованиями, аккуратными рядами чисел (0–9–9–0), не оперирую категориями «давным-давно», «жили они долго и счастливо», «от А до Я» и тому подобными вещами. Однако на этот раз я постараюсь.

Я провела утро, раскидывая резюме по тем компаниям, где в этот момент не было вакансий, но рано или поздно они могут там появиться. Билл дал мне хорошую рекомендацию, и это должно было меня удивить, да? Конечно, я удивилась. Но он сказал, что понимает, мол, это не моя вина, и он взял бы меня обратно, если бы не собственник бизнеса, и ему не хочется, чтобы я долго мыкалась без работы. Я заполнила анкеты в «Утрехте»[111] на Викенден-стрит, в других магазинах на той же улице, в ряде заведений на Тейере, на Вейланд-сквер (включая «Эдж», хотя я понятия не имею, что такое бариста). Эллен посоветовала мне подать заявление в «Подвальные истории», что я и сделала. Мне бы хотелось там работать. Хотя это кажется маловероятным. Всего я заполнила пятнадцать анкет. Может быть, меня позовут на собеседование или даже парочку.

Я договорились встретиться с Абалин в четыре часа дня в нижнем зале Атенеума. Она сказала, что хочет там кое-что поискать, и это показалось мне странным, поскольку она редко читает что-либо, кроме томиков манги размером с блокнот (которые, признаюсь, казались мне глупым и бессмысленным чтивом всякий раз, когда я пыталась их читать). Она сидела за одним из длинных столов напротив высокого портрета Джорджа Вашингтона. Перед ней на столе стоял её ноутбук, а рядом лежали айфон с айподом. Ничем из этого она не пользовалась, но я подозреваю, что для Абалин эти девайсы были чем-то вроде защитного одеяла Линуса ван Пелта[112]. Талисманы против враждебного, нетерпимого, ничего не понимающего мира. Однако она читала книгу. Это было какое-то относительно свежее издание, и она закрыла его, когда я её поприветствовала. Захлопнув книгу, она с любопытством уставилась на меня. Целлофановая библиотечная обложка книги блестела в солнечном свете, струящемся из окон.

– Как поиск работы, удачно? – спросила она, протирая глаза.

– Пока не знаю. Может быть. А может, и нет.

Я села рядом с ней в кресло и бросила свою сумку на пол, одну из старых бесформенных сумок Розмари-Энн. Эта была пошита из вельвета цвета гороха.

– А ты? Нашла, что искала?

Какое-то мгновение она смотрела на обложку книги. Это была сравнительно новая книга, на обложке которой красовалось: «Культ леммингов: Взлёт и падение «Открытой Двери Ночи» Уильяма Л. Уэста. После имени автора была указана его докторская степень. Я же, напротив, отвернулась и принялась изучать взглядом библиотечные полки. Столкнувшись столь внезапно, так неожиданно с этой книгой, с этой самой книгой, которую отыскала Абалин, я почувствовала себя так, словно попала в ужасную аварию. Хотя нет, это не очень подходящее сравнение. Но мне не хочется тратить время на поиск более подходящей аналогии.

– Я не буду ничего говорить, если ты не хочешь слышать.

– Не хочу, – ответила я, все ещё разглядывая полку со сборниками пьес и книгами о театре. – Но то, чего я не знаю, гораздо хуже того, что мне уже известно.

Неведомое существо под водой, хищное и невидимое, против банальной опасности в обличье большой белой акулы (Carcharodon carcharias, Smith, 1838; греч. karcharos, что означает «зазубренный», и odous, что означает «зуб»; произносится как кар-ка-ро-дон