Собрание сочинений - Влас Михайлович Дорошевич
Шрифт:
Интервал:
Трое нижегородских полицейских приговорены к 4 годам каторги.
Для них это приговор к смертной казни, и притом мучительнейшей.
Каторга ненавидит полицию.
Воров, грабителей, убийц, самих когда-то «допрашивали» в участках, и когда к ним попадает полицейский, они «припоминают».
На Сахалине, проходя мимо одной из тюрем, я услыхал отчаянные вопли.
— С хородовым ихрают! — объяснил мне с улыбкой «стрёмщик», стоявший на страже у дверей.
В другой раз мне пришлось видеть, как «играли с городовым».
«Игрок» Василий Петрович выиграл большое состояние, — рублей восемьдесят.
Весь «номер» тюрьмы был поставлен вверх ногами.
Старый «бабай», татарин, целый день не закрывал своего «майдана».
Стоял у раскрытого ящика с картами, папиросами, варёными яйцами, ситником, жареным мясом:
— Можэт, Васыл Петрович что потрэбует.
Василий Петрович лежал на нарах и уже скучал.
Около него суетились, вертелись, егозили голодные «жиганы», выдумывая, чем бы ещё развлечь Василия Петровича.
Водку Василий Петрович пил и других потчевал.
На гармонике ему играли.
Картинки он у Балада, тюремного художника-кавказца, покупал и рвал.
«Хама», как собаку, кормил.
«Хам», умирающий с голода, из продувшихся в лоск «жиганов», проигравший свой паёк за три месяца вперёд, стоял на четвереньках.
Василий Петрович плевал на хлеб, кидал ему.
— Пиль!
«Хам» должен был ловить налёту непременно ртом и радостно лаять, к удовольствию всего «номера».
Но и эта игра Василию Петровичу надоела:
— Пшёл к чёрту!
Он лежал и скучал.
Что бы такое выдумать?
— Сенька! — улыбнулся ленивой улыбкой Василий Петрович.
Нашёл!
— Сенька, как тебя в полиции дули? А?
Сенька, поджарый жиган, ожил, подскочил, тряхнул головой и осклабился всей мордой:
— Жестоко дули-с, Василий Петрович! Так точно!
— А ну-ка-сь, расскажи!
При этих словах арестант, лежавший неподалёку на нарах, потихоньку встал и пошёл к выходу.
Но сидевший на краю нар «парашечник» вскочил, загородил дорогу:
— Куда?
— Стой, брат, стой! — рассмеялись другие арестанты и подтолкнули его поближе к Василию Петровичу, — послухай!
Это был бывший городовой, сосланный в каторгу за то, что повесил жену.
— За что ж тебя дули? — как будто бы удивлялся Василий Петрович.
— Стало быть, допрашивали! — отвечал весело Сенька. — По случаю ложек!
— В участке, значит?
— Так точно, в участке. Иду, стало быть, по Хитрову рынку, а меня и — цап, забрали и посадили в каталажку. А наутро приходит г. околоточный надзиратель. «Так и так, винись, значит, где серебряны ложки? Твоих рук дело!» — «Дозвольте, — говорю, — ваше высокоблагородиё! Явите такую начальническую милость! Отродясь ложек в глаза не видывал!» — «Не видывал — гыть, — раскурицын ты, курицын сын! Так ты у меня по-другому заговоришь!» Да кэ-экс развернётся, по уху меня — хле-есть!
— Да ну?
— Свету не взвидел! Сейчас сдохнуть!
— Да как же он тебя так?
— Да вот этаким манером-с!
Сенька подскочил к бывшему городовому, развернулся — и звезданул его в ухо, тот на нары треснулся.
— Здорово тебе, Сенька, дали! — покачал головой Василий Петрович.
Бывший городовой вскочил, лицо в крови, — об нары разбился, — заорал, как зверь:
— Чего ж ты, стерьва!?
И кинулся на Сеньку.
Но «жиганы» ловко дали ему подножку, кинулись, насели, скрутили руки назад, подняли и держали.
Сенька стоял весь бледный, со стиснутыми зубами, дрожа. «Человек разгорался». Кровь играла.
«— Держи, — говорит городовым, — его, подлеца, туже». Да кэ-эк развернётся, да кэ-эк в другое ухо резне-ет!
Сенька наотмашь резнул бывшего городового в другое ухо. Тот зашатался и завопил благим матом.
— «Сказывай, — гыть, — подлец, игде ложки?» Да опять как резнет!
Сенька «резал» с расстановкой, чтобы «каждый удар чувствовал», — отчётливо, звонко, со вкусом.
Бывший городовой только стонал, опустив голову.
Сенька приустал.
На лбу выступил пот, утёрся.
— Вижу, надоть роздых дать. Ваше, — кричу, — ваше высокоблагородие! Остановитесь! Остановитесь! — кричу. — Сейчас всю правду истинную про ложки покажу! Не бейте. Остановились г. околоточный надзиратель. «Дыши, — говорит, — тварь!» Полежал на полу, отдышался. Да в ноги. Что я могу сказать игде ложки, ежели я и впрямь ложек не брал? «Ваше высокоблагородие! Будьте такие милостивые! Ужели ж вам бы не сказал, ежели б брал?» — «А, — г. околоточный говорит, — ты, животина, этак? Крути ему руки». Да кэ-эк меня… Свету не взвидел!
Отдохнувший Сенька звезданул бывшего городового так, что у того голова замоталась и ноги подкосились.
— «Так?» гыть. «Этак?» гыть. «Так?» гыть. «Этак?» гыть.
Бывшего городового швырнули на нары. Он был в бесчувственном состоянии.
Долго лежал, как пласт. Словно помер. Только потом начали плечи вздрагивать. Значит, в себя приходить начал и от боли плачет.
— С хородовым ихрали? — спросил меня «стрёмшик», стоявший у двери снаружи, когда я выходил из «номера».
— С городовым играли. И часто играют?
— Известно. Баловники!
Он улыбнулся и пожал плечами.
Я не осуждаю этого приговора:
— На четыре года в каторгу.
Я нахожу его превосходным, я нахожу его великолепным, я нахожу его достойным подражания.
Я люблю, когда мысль выражается общепонятно.
А общепонятнее, определённее, яснее нельзя выразить мысль:
— За издевательство, за мучительство над беззащитным в застенке — каторга.
Побольше бы таких приговоров.
Они понятнее и яснее всяких циркуляров о вежливом обращении полиции с публикой.
Я рукоплещу справедливости.
Но мне жалко людей.
Как жаль бывает озверевших, оскотиневших людей, испорченных старшими.
За что их погубили?
Что думали эти полицейские, когда они били в участке кулаками и ногами, мучили, издевались, ломали рёбра попавшемуся в их руки обывателю?
— Ори, брат, не ори, — всё одно никто не услышит!
И беззащитная жертва ещё больше разжигала их, — ничто так не озверяет палача, как беспомощность его жертвы.
Тут-то и дать себе волю!
Думали ли они, что жертва может пожаловаться?
Кому? Как? Где свидетели?
Да они же сами и будут единственными свидетелями:
— Помилуйте! Что вы? Обращение было самое деликатное! Он сам ругал, сам оскорблял, сам наносил удары чинам полиции.
Пусть пожалуется, сам же и останется виноватым.
Самого же и отдадут под суд «за оскорбление чинов полиции при исполнении ими служебных обязанностей».
Думали ли они, что кровоподтёки, ссадины, переломанные рёбра могут служить уликами против них?
А протокол-то на что?
Протокол, где пишется:
«Подобран в бесчувственно-пьяном виде не известный человек, со знаками неизвестно кем нанесённых побоев».
Так в участок и доставлен! Кто его знает, где, кто его так изувечил.
Думали они, могли ли они думать, что попадут под суд?
Для нас, простых смертных, чтобы
Поделиться книгой в соц сетях:
Обратите внимание, что комментарий должен быть не короче 20 символов. Покажите уважение к себе и другим пользователям!