Андрей Боголюбский - Алексей Карпов

Итак, Феодор был лишён сана, схвачен и в оковах отправлен в Киев. Здесь и состоялся суд над ним, устроенный митрополитом. Решение суда оказалось также жестоким до крайности, не имеющим прецедентов в русской церковной истории того времени. И оно также свидетельствует о том, что озлобление в обществе достигло крайней степени, не миновав и церковных иерархов.

«Митрополит же Костянтин об[в]ини его всими винами и повеле его вести в Песий остров», — читаем в Ипатьевской летописи.[130] «Пёсий остров» — вероятно, один из существующих и поныне небольших островков на Днепре, против Киева, но какой именно, неизвестно. Название его, скорее всего, связано с тем, что здесь находились княжеские псарни. Но то, что судьба ростовского «лжевладыки» решалась именно на «Пёсьем острове», не могло не показаться знаменательным его врагам: иначе чем как к псу, собаке, церковные власти Киева к нему, наверное, не относились.

В суде над Феодором участвовали епископы, и среди них — туровский епископ Кирилл, который, как мы знаем из его Жития, обличил «Федорца» «от божественых писаний» как еретика. В вину «лжевладыке» была поставлена «хула» на Богородицу, но что стояло за этим грозным обвинением в ереси, в точности неизвестно. Отлучение от сана было подтверждено и дополнено публичным проклятием, после чего бывшего ростовского владыку подвергли жестокой казни: «…и тамо (на «Пёсьем острове». — А. К.) его осекоша, и языка урезаша, яко злодею еретику, и руку правую отсекоша, и очи ему выняша, зане хулу измолви на Святую Богородицю». Слово «осекоша» означает, что несчастному в конце концов отрубили голову. «…Тако же и сей бес покаянья пребысть и до последняго издыханья, — продолжает летописец, — уподобивъся злым еретиком, не кланяющимся, и погуби душу свою и тело, и погыбе память его с шюмом». И ниже: «Се же спискахом, да не наскакають неции на святительский сан… Тако и сь Феодорець, и не въсхоте благословленья, и удалися от него: злый бо зле погыбнеть (ср. Мф. 21: 41)»[131].

Как оценить этот эпизод в биографии Андрея Боголюбского? Конечно же и он едва ли украшает его. Но Андрей и здесь поступил так, как считал нужным. И добился-таки своего. Одним ударом Андрей разрубил целый клубок противоречий — завязанный, заметим, при его непосредственном участии. А вместе с тем — пусть и таким страшным способом и чужими руками — избавился от человека, который мешал ему вести княжество нужным ему курсом. Князь разуверился в нём — и прежние заслуги его любимца были забыты, обращены в ничто. Феодор был обвинён в ереси — а это оправдывало и его изгнание из Ростовской земли, и его жестокую казнь в Киеве. Но ещё важнее другое. Расправа над «злым и пронырливым» еретиком была воспринята летописцем как очередная заслуга Андрея перед православным миром, как новое подтверждение его благочестия и правоверия. И именно в связи с «делом Федорца» в летописи впервые используются «царские» эпитеты применительно к князю Андрею. Он ещё не назван «царём» напрямую, но летописец так повествует о «новом чуде», совершённом во Владимирской земле: Бог спас «людей своих сих кротких… от звероядиваго Феодорца погибающих… рукою крепкою и мышцею высокою, рукою благочестивою царскою правдиваго и благовернаго князя Андрея».

Вот так, не больше и не меньше.

Давно замечено, что Суздальская летопись при князе Андрее Боголюбском вся выстроена «как цепь чудес Богоматери». В той же летописной статье — в параллель к «новому чуду» Владимирской иконы — рассказывается о событиях в Южной Руси в первые месяцы княжения в Киеве Глеба Юрьевича и ещё об одном Богородичном чуде — на этот раз не владимирском, а киевском:

«В то же лето чудо створи Бог и Святая Богородица церкве Десятиньныя в Киеве, юже бе создал Володимер, иже бе хрестил землю Русьскую и дал бе десятину к церкви той по всей Русьстей земли: створи же… Мати Божия чюдо паче нашея надежа…»

Случилось же вот что. Как всегда бывало при смене князей в Киеве, к русским границам подступили половцы, намеревавшиеся заключить договор с новым киевским князем и получить от него богатые подарки. На этот раз явились сразу две половецкие орды: одна вступила в пределы Переяславского княжества, а другая двигалась по противоположной, правой стороне Днепра, к Киеву, и остановилась у Корсуня, города на реке Роси, правом притоке Днепра. Послы от обеих орд прибыли к Глебу, требуя его, по обычаю, к себе на «снем»: «Хощем с тобою поряд положите о всём и утвердитися межи собою, и внидем в роту (клятву. — А. К.), а ты — к нам: да ни вы начнёте боятися нас, ни мы вас». Глеб обещал приехать и к тем, и к другим. Но надо было решить, к кому первым. Посоветовавшись с дружиной, Глеб двинулся сперва к Переяславлю, «блюдя Переяславля, — объясняет летописец, — князь бо переяславльский Глебович Володимер в то время бяшеть мал, яко 12 лет». К «корсунским» же половцам князь отправил посла, обещая приехать позже. Но не тут-то было. Пока Глеб мирился с левобережными половцами, правобережные бросились грабить киевские сёла. Половцы захватили Полоный, «град Святей Богородицы Десятинной» (переданный клиру Десятинной церкви, вероятно, ещё Владимиром Святым), и другой город — Семыч, «и взяша сёла без утеча (то есть захватили всех жителей, поголовно. — А. К.), с людми, с мужи и жёнами, кони, и скоты, и овце», и погнали весь полон к себе, в Поле. Глеб узнал о случившемся, возвращаясь от Переяславля. Он хотел броситься в погоню за половцами, но берендеи, бывшие в составе его войска, остановили князя. Летописец приводит их слова, показательные для правильного понимания сущности княжеской власти в то время:

— Княже, не езди! Тобе лепо ездити в велице полку, еда совокупишися с братьею. А ныне пошли брата, которого любо, и берендеев неколико.

Глеб послал против половцев брата Михалка, а также своего воеводу Володислава[132]. Вместе с ними были посланы сто переяславцев, храбрых воев, и полторы тысячи берендеев. Берендеи перехватили половецкую «сторожу», 300 человек, и перебили её всю, опасаясь оставлять в живых хотя бы одного человека. Затем у встречных половцев был отбит русский полон, но, как оказалось, дальше на пути у воинов Михалка находился «великий полк», с которым предстояло сразиться. Укрепившись «Божьею помощью и Святою Богородицею» и уповая на «крест честной», наше войско (в котором, между прочим, «поганых» насчитывалось много больше, чем христиан) двинулось против половцев. Утех было 900 «копий» (небольших отрядов в три-четыре человека), а у наших — всего 90, рассказывает летописец, возможно и приукрашивая соотношение сил. Михалко с переяславцами хотел было броситься вперёд, но один из берендеев удержал его за повод коня. Берендеи, имевшие давние счёты с половцами — своими кровными врагами, и решили исход битвы. Сеча была «зла»; князя Михалка ранили двумя копьями в бедро, а третьим — в руку, «но Бог отца его молитвою избавил его от смерти» (вновь отметим указание на особую защитительную силу «отчей» молитвы для князя). Половцы бежали, а наши погнались за ними, одних избивая, а других беря в плен. Всего было захвачено полторы тысячи половцев, а многих ещё перебили. Так была одержана славная победа — помощью честного креста и Пресвятой Богородицы Десятинной, отомстившей за разграбление своего города, заключает летописец. Михалко с переяславцами и берендеями возвратился к Киеву, люди, освобождённые из плена, разошлись по своим домам, «а прочие все христиане прославили Бога и Святую Богородицу, скорую помощницу роду христианскому».