Лестница в небеса. Исповедь советского пацана - Артур Болен

зовут? Миша? Миша, я не умею, как надо. У нас аврал! Вчера залили масло с бочки – так движок стукнул, блядь! Кто-то разбодяжил. На гайках экономим. Это не надо писать!

– Понятное дело! Я про ветошь напишу. Все начинается с малого. А заканчивается…

– Движок стукнул. Ничего поправим. На поля все выедут, как положено.

Я походил еще от одной машины к другой, записал имена, должности… Приехал в редакцию уже после обеда, сразу сел за работу.

Отыскал в подшивках материалы XV съезда, надергал цитат. Начинался мой материал приблизительно так.

«От горячего движка потянуло прогорклым маслом. Слесарь 5-го разряда, комсомолец Витя, вытер руки грязной ветошью и, уловив мой взгляд, сказал.

– Надо бы уже выбросить, да жалко. Экономия ведь с малого начинается. Леонид Ильич правильно сказал на XV съезде: «Экономика должна быть экономной!»

Дальше шло описание полей – не мог удержаться, добавил-таки Бунина! Пшеничные поля у меня млели в лучах солнца, дожидаясь, когда придут трактора. Тяжелые колоски наливались соком земли. Аисты парили в небе и сыто курлыкали. Главный инженер у меня был похож на былинного, героя, который готовился к битве. За урожай.

«– Бережливость – она ведь не только в цеху! Ни одно зернышко не должно пропасть! А для этого трактор должен работать как швейцарские часы (что-то подсказало мне, что «швейцарские» нужно вычеркнуть). У нас каждый болт, каждая гайка на строгом учете! Как сказал в своей речи Леонид Ильич Брежнев…»

Гайки и болты беспомощно брямкали и звенели в пустоте моих мыслей, которых было всего две: первая, понятное дело, экономика должна быть экономной, вторая – экономия начинается с малого.

Слепив Бунина с Брежневым, добавив некоторые личные переживания, я застопорился. Мне никак не удавалось закончить текст на нужной, соответствующей содержанию пафосной ноте, но я все-таки нашел нужную формулировку, которая показалась мне универсальной для всех советских текстов: «Ведь в этом и заключается наша правда!» Я заканчивал тогда этой фразой многие свои тексты и всегда она казалась уместной, всегда удачно закругляла пустословие в один крупный логический Нуль.

Николай Иванович прочитал переписанный набело текст с нескрываемой брезгливостью и бросил листки на стол.

– И где же ты видел в наших краях пшеницу?

– А что, не сеют?

– Да вот пока Бог миловал. Кукурузу пробовали, а до пшеницы руки не дошли. Предлагаешь попробовать?

– Я бы попробовал.

– Ну да, ну да. К белому хлебушку привык? Кстати, где ты видел у нас аистов?

Я молчал.

– У вас сельское хозяйство преподавали на курсе?

– Преподавали.

– Что такое озимые знаешь?

Я вспомнил нашего преподавателя по сельскому хозяйству. Как они были похожи с Николаем Ивановичем! Задерганные, подозрительные, вредные, недоверчивые – плоть от плоти колхозных нравов! Зачет по сельхознауке я сдавал три раза и последний раз засыпался как раз на том, что спутал колосок ячменя, который не поленился притащить преподаватель, с колоском ржи, отчего учитель меня просто возненавидел. Тогда тоже зазвучали известные слова про булки, которые яко бы растут на деревьях.

– Это когда пшеницу сеют зимой?

Николай Иванович, надо отдать ему должное, добивать меня не стал. Убедившись в том, что я полное ничтожество, он вздохнул тяжко и стал что-то чиркать в моих листках. Потом сердито отбросил их и начал писать сам, набело.

– Василий Петрович привет вам передавал, – льстиво промямлил я.

Шеф поднял голову, задумался и опять застрочил своей ручкой с синими чернилами. Шариковой он не пользовался из принципа.

«Готовь сани летом, а телегу зимой», – так начиналась заметка под моей подписью на второй полосе. Василий Петрович пел про экономию грамотней любого лектора из общества «Знание», Виктор, слесарь, рубил по-рабочему грубовато, но по делу. «Я так считаю, взялся за гуж – не говори, что не дюж! Видали «зилка» у входа? Убитый был – жалко смотреть. А теперь хоть на соревнования выпускай».

Заметку на летучке вежливо похвалили. Я покраснел от стыда. Мой шеф был невозмутим.

Вечерами мы гуляли с Андрюхой по берегу Свири. От могучей реки веяло холодом Онежских вод, на другом берегу начиналась тайга, конец которой упирался в Тихий океан. Говорили мы исключительно о литературе, иногда с отвращением вспоминали работу. По пятницам ходили в баню, а в субботу я один ходил на танцы в Дом Культуры, приняв для храбрости бутылку вина на грудь. И здесь, как и в Псковской области, парни ходили на танцы для того, чтобы проявить свою удаль молодецкую, иначе говоря, чтоб подраться. Такой гусь залетный, вроде меня, за версту семафорил, что нуждается в хороших тумаках. На меня еще на входе нехорошо посматривали, но милиционеры прекрасно знали особенности местного менталитета и порядок соблюдали строго: на моих глазах два сержанта так отметелили пьяного задиру, что он, поскуливая, сам забрался в «уазик».

Думаю, не ошибусь, если скажу, что в ту пору дралась вся страна. Это была страна героев. Страна подвигов! Обыкновенный человек был не нужен. Человек – это звучит гордо! Даже в пустяковой киношной истории парень был обязан совершить решительный поступок в решающий момент: побить наглеца или труса, например, или спасти колхозное добро, непременно рискуя жизнью, или, на худой конец выступить на комсомольском собрании со смелым признанием. Без этого человек был как бы неполноценен, незакончен – мало ли, что говорит, а что у него там, внутри? Больше всего были востребованы военные. У них не забалуешь, не соврешь, не спрячешься. Они сильные и смелые. Настоящие.

Представить себе, что уважаемым членом общества мог стать портной или кулинар, восхитительно готовящий пирожки, было невозможно. Кулинар – это вообще уже смешно. Портной – грустно.

А если не получилось с военным поприщем? Если вокруг обыкновенная унылая жизнь, в которой невозможно найти удовлетворения своему честолюбию, в которой самолюбие попирается ежедневно постыдным однообразием, бедностью, скукой? Тогда добро пожаловать в хулиганы! Как там в мультфильме: «Они бабушку не слушались» и не боятся никого!

Недаром в 90-е годы страна наводнилась криминальными группировками – в резервистах не было недостачи. Умные и глупые, молодые и юные честолюбцы жадною толпой ломанулись к славе и богатству, сметая все на своем пути, к жизни красивой, которую они видели только в кино.

В восьмидесятые им оставалось только бить морды друг другу.

Мне не набили только по счастливой случайности. Я имел наглость проводить после танцев девчонку до калитки ее дома.

Я заприметил ее сразу. Она сидела вызывающе одиноко в уголке, худенькая, бледная, в ситцевом платье, сидела сгорбившись, не поднимая глаз, и никто ее не приглашал. А я пригласил. Она удивленно подняла