Лестница в небеса. Исповедь советского пацана - Артур Болен

– От родителей, – буркнул Петя, которому до фонаря на самом деле был этот вопрос. Но училка возбудилась не на шутку.

– А родители от кого произошли, Петя?

– От своих родителей.

– Умница! А они в свою очередь от своих. И так многие поколения! И вот миллион лет назад нашими предками стала… кто дети?

– Обезьяны! – радостно подхватили мы. Хотя, если по чесноку, нам было абсолютно наплевать от кого. Хоть от крокодила. Раз взрослые говорят – значит так и было. Но училка еще долго волновалась, словно в ее родословной обнаружились враждебные советскому строю элементы.

– С точки зрения эволюции Дарвина, ребята, и я, и Петя, и Миша, все, все! – мы млекопитающие, да, да, обезьяны, получившие развитие путем естественного отбора. Не надо возноситься, Петя, думать, что ты пуп земли! Сравнительно недавно по историческим меркам твои и мои предки лазали по деревьям!

Петьке, хулигану, уже надоел этот диспут, и он сдался.

– Да мне похер, кто у кого лазал! – сорвалось у него с языка, но училка в ажиотаже даже не заметила сквернословия.

– Ученые, ребята, уже давно установили, что между нами и обезьянами существует близкое родство!

– Да мы видели! – подхватила Танька Соловьева, вскочив. – Они такие миленькие! И яблочко едят, как мы, ручками!

– Да, Танюша, миллионы лет назад эволюция разделила нас, увы. Мы пошли своей дорогой, а они своей. Но родственные связи – остались! Так что, глядя на шимпанзе, всегда помните – это ваш пра-пра-пра-родственник! Все понятно?

– Да! – радостно проревел класс, и я в том числе.

– Ну, ты, макака! – пихнул я Китыча в бок. – Подай мне банан! Живо!

– Полай! Я не макака. Я шимпанзе!

– А я тогда… горилла! Вот!

– Гиббон ты ушастый!

И мы покатились на пол от хохота.

Не могу сказать, что меня в юности особенно угнетала эта мысль – что я всего-навсего обезьяна. В конце концов у нас на Народной встречались экземпляры, в сравнении с которыми и обезьяна сочла бы себя обиженной. Но со временем я стал понимать, что из этой мысли неумолимо вытекает вывод, что вся наша жизнь не стоит и ломаного гроша. На первом курсе я находил в этой мысли повод для поэтической меланхолии, на четвертом эта мысль стала невыносимой, и то, что остальные с этой мыслью жили в ладу, делало ее еще более мучительной.

Много лет спустя я встречал людей, которые возбуждались самым серьезным образом, когда встречались с возражением на теорию Дарвина. Это не были специалисты, которых коробила некомпетентность оппонента, это не были ученые, которые потратили жизнь на доказательства правильности теории и теперь ни за какие деньги были не согласны отречься о дела всей своей жизни, это не были умники, которые пытливым умом и трезвыми выводами постигли главную тайну природы и теперь истины ради вынуждены были отстаивать ее перед невеждами – нет! Это были рядовые люди, чьи скудные познания мира умещались в дальней ячейке головного мозга, где истлевали за ненадобностью и другие постулаты марксистско-ленинской философии. Непостижимо, но они вспыхивали, как порох, когда сталкивались с обыкновенным скепсисом по отношению к дарвинизму. Даже намек на несогласие с тем, что мы обезьяны, они встречали с подлинным возмущением и высмеивали его с ядовитым, злым, агрессивным сарказмом. Это напоминало фанатическую одержимость, когда истина становиться дороже добрых отношений, а победа в споре нужна не ради удовлетворения тщеславия. Что же это такое? Почему страшная мысль о бессмысленности всего сущего становится столь желанна человеку, почему он цепляется за нее вопреки даже здравому смыслу? Ведь совершенно очевидно, что человек – создан. Что дикий миф о том, как из мертвой материя вырос сам по себе дивный мир, несостоятелен до такой степени, что его невозможно принять без веской причины. Что это за причина? На мой взгляд она одна. Этого хочет тот, кто от начала был противником человеков и хотел человекам только зла. Других объяснений нет.

Как-то в стройотряде, после ужина, мы чуть не разругались с добрым парнем по имени Антон, студентом-физиком, когда поспорили о сотворении мира. Антон, повторяю добрый и честный малый, буквально взбесился, когда я усомнился, что жизнь зародилась из случайных смешений земного праха.

– Да, я верю, – взревел он, – что из случайных комбинаций атомов, электронов, молекул может возникнуть структура жизни, которая начнет самосовершенствоваться и рождать все новые и новые формы. В этом нет никакого чуда! Это свойство материи и ничего больше! А тебе хочется, чтобы Боженька управлял все этим?!

По правде сказать – очень хотелось! Непонятно было, почему Антону не хочется. Ведь поверить в ахинею про случайные комбинации атомов было гораздо труднее, чем в Бога, да просто невозможно! Мы разругались. Я был обижен. Антон оскорблен.

Уже много лет спустя я узнал, что идея самопроизвольного зарождения жизни абсолютно несостоятельна именно с научной точки зрения, что именно серьезные ученые стали главными свидетелями против дарвинизма, но и в тесных казематах коммунистической идеологии той поры я никогда не подходил к этим вечным вопросам без очевидной веры в то, что нас кто-то создал. Эта вера буквально стучалась в сердце каждое утро, когда я видел, как из-за леса встает солнце, чтоб обогреть меня, когда я смотрел на голубенький цветок незабудки, сотворенной гениальным воображением Художника, когда провожал взглядом строгий клин журавлей, чьей-то волей влекомый в дальний путь через моря и горы, когда вдыхал волшебный аромат кустов деревенской розы, густо посыпанных снегом своих роскошных цветов, когда беспричинная радость растворяла сердце в сосновом бору и хотелось плакать и благодарить Того, кто подарил тебе все это и много больше подарит, если хватит ума не потерять эту благодать в суете дней…

Но Миша Герасимов стоял на ступень выше. Он ходил в церковь. Он читал Библию. Он истины, которые я постигал умом, знал сердцем, и я чувствовал эту разницу, общаясь с ним, и стеснялся себя.

Герасимов первый раз привел меня в церковь, не чтобы поглазеть. Первый раз я поставил перед иконой свечку. Первый раз перекрестился деревянной рукой. Поклонился скрипнувшей спиной. Первый раз пробормотал какие-то вымученные слова покаяния. Мы вышли на улицу, и я невольно распахнул пальто, потому что вспотел весь.

– Ну как? – спросил Миша.

– Не знаю, – честно сказал я.

Много раз потом я видел и слышал, как вера приходит к человеку. Иногда как гром среди бела дня (я сам был свидетелем и такого чуда). Иногда человек созревает годами, отшелушивая от сердца засохшие убеждения и соскабливая копоть предрассудков. Я прошел свой