Сибирский ковчег Менделеевых - Вячеслав Юрьевич Софронов

и наполнены бессмысленными правилами, которые зачем-то надо было помнить наизусть.

Все действия по арифметике он запомнил почти сразу, но, когда начались задачи про фунты чая, аршины сукна, ведра вливаемой или выливаемой воды, тут его разум отказывался хоть что-либо воспринимать. Все это походило на детскую игру в прятки, когда кто-то прятался за печку, выставив ноги наружу, а остальные делали вид, что ищут его, отчего становилось смешно и тем и другим. А Диме было совсем не смешно, а грустно и порой до нельзя противно искать решения глупых задач.

То ли дело история, где рассказывали о походах и сражениях, о том, как исчезали целые государства и народы. И он представлял себя закованным в латы, скачущим впереди всех на вороном коне с мечом в руках. И на уроках географии, когда рассказывали об Африке, Америке, о морях, океанах он слушал, раскрыв рот. Но хуже всего ему давалось черчение и рисование. Тут он, как обычно, спешил, рисовал небрежно, абы как, и результат оказывался плачевным.

Отец, просматривая его оценки, только тяжело вздыхал и качал головой, приговаривая: «И в кого ты такой, оболтус уродился, глаза бы мои на художества твои не смотрели». Но, как ни странно, Мария Дмитриевна не разделяла критические настроения мужа, хотя не заступалась за сына, во всяком случае в присутствии бывшего директора гимназии, авторитет которого все также довлел в их семье. С одной стороны, она понимала, что Дима, в отличии от старших братьев порой бывает неуправляем и вместе с тем легко раним, и обидчив. Но его интерес ко всему новому, начитанность, хотя часто и поверхностная, бессистемная, выделяла его среди сверстников. Даже старшие Иван и Павел не могли похвастаться половиной того, что он вычитал в книгах, которые тем и в голову не приходило взять в руки.

Но вот только она даже не могла себе представить, какую именно карьеру изберет ее младший сын после окончания гимназии. Вряд ли при его неусидчивости он сможет стать писцом или канцеляристом в каком-нибудь губернском или уездном правлении. Военная служба была тоже не для него. Торговля или коммерция тоже не подходили из-за его рассеянности и невнимательности к мелочам. Покорным и трепетным батюшкой, а тем более аскетическим монахом при живости его ума и пламенной натуре, она тоже не могла себе его представить. Оставалась лишь учительская стезя, но печальный пример мужа, посвятившего всю свою жизнь обучению молодого поколения, не вызывал у нее особого оптимизма. Потому она считала, что нужно ждать, когда сын возмужает и во всем уповала на бога.

А еще сущим наказанием для гимназиста Димы Менделеева было посещение обязательных занятий по обучению танцевальному искусству. Природа наградила его подвижной фигурой, но не одарила музыкальным слухом, потому все старания немца-балетмейстера, аккомпанирующего гимназистам на скрипке, пропадали даром. Дима никак не мог попасть в такт и сделать поворот в нужную сторону, чем приводил в неистовство учителя, который со скрипкой под мышкой и смычком, зажатым в руке, бросался к нему и во весь голос кричал:

– Плёхо, оч-чень плёхо, господин Менделиев. Вы есть не Мен-делиев, а господин Медведь, – чем вызывал смех у других гимназистов.

Дима от этого терялся еще больше, краснел и, закусив губу, молча выслушивал насмешки.

В пару с мальчиками-гимназистами специально приглашали учительских дочерей и Диме как-то досталась совсем маленькая пятилетняя девочка, дочка их балетмейстера Каша, по имени Соня. Она доходила до пояса своему кавалеру и он, шутя во время танца, поднимал ее в воздух, придерживая за талию, а та от страха взвизгивала, вырывалась и это вновь вызывало неистовство ее отца.

Если вальс и полька не давались Диме ни в какую, то кадриль, когда кавалеры менялись с дамами местами, он освоил довольно легко. Вместе с ними занятия посещала его старшая сестра Маша и она, хоть и была выше брата на голову, танцуя в паре с ним, показала основные движения, чем они даже заслужили одобрительные замечания требовательного учителя. Но и после этого Дима находил любой предлог, лишь бы пропустить нелюбимое им танцевальное занятие.

Куда больше ему нравилось слоняться по городу после уроков с компанией своих ровесников, заглядывать на рынок, где продавали лошадей, лежали штабеля мороженых востроносых осетров и нельмы. Там же, на возвышении, покрытом деревянным помостом, стоял столб, к которому приковывали на цепь должников, беглых каторжников и прочих осужденных. Им под барабанную дробь зачитывали приговор, а наиболее злостным, схваченным и осужденным неоднократно, тут же приводили его в исполнение.

С них сдирали верхнюю одежду, обнажали тело по пояс, на помост поднимался невысокого роста, но широкий в плечах палач, с маской на лице и сыромятным бичом в руках. Он неспешно подходил к заключенному, зачем-то ощупывал своими волосатыми пальцами его тело, ногтем указательного пальца проводил невидимую черту сверху вниз, потом от одной лопатки к другой, будто по-своему крестил их своим собственным, понятным ему одному знаком, покровительственно хлопал их ладошкой по выступающим наружу ребрам, делал несколько шагов назад, смотрел в сторону замершей толпы, чуть кланялся, словно артист перед выступлением и щелкал в воздухе бичом.

Какое-то время он долго примеривался, прикидывал расстояние до своей жертвы, затем следовал легкий взмах рукой, свист невидимого зрителям бича, мягкое чмокание его о голое тело и вслед за тем раздавался нечеловеческий крик, звон цепей и оглушительный рев толпы: «А-А-А…» Взмахи бича все ускорялись, тело прикованного к столбу человека начинало покрываться багровыми рубцами и полосами, он бешено дергался, хрипел, извергал проклятья, а палач входил в раж и успокаивался, лишь когда два солдата бросались на него и оттаскивали от жертвы.

Группа гимназистов вместе с Димой Менделеевым стояла чуть в стороне от толпы и все они с раскрытыми ртами наблюдали за происходящим. Дима глянул на своих одноклассников и едва узнал их, поскольку лица у всех были искажены, а глаза выпучены. Ему стало страшно не столько от свершившегося на его глазах наказания, сколько от вида своих друзей и он невольно попятился назад. Остальные тоже, словно выходя из оцепенения, потянулись вслед за ним и не прощаясь, разошлись по домам.

В другой раз они отправились на скотобойню, стоящую на берегу Иртыша, неподалеку от базарной площади. Там здоровенные мужики с ножами в руках, разделывали бычьи туши и вешали куски дымящегося мяса, с которого стекала кровь, на металлические крючья. На полу валялись разномастные, содранные с животных шкуры, а рядом лежали рогатые головы с остекленевшими глазами. Внутрь самой скотобойни их не пускали, и они, чуть постояв, отправились дальше.