Принц Модильяни - Анджело Лонгони

– Да, ужасно скучные. Но если бы ты был немного ревнивым, я была бы не против.

– Хорошо.

Теперь уже я начинаю разыгрывать роль.

– Тогда говори, с кем ты встречалась, пока меня не было!

– Ты неубедителен.

Я притворяюсь еще более злобным.

– Грязная шлюха, говори, с кем ты спала!

– У тебя ничего не получается, я тебе не верю.

Я смеюсь и обнимаю ее.

– Ладно, тогда пойдем спать?

– Куда?

– Ко мне.

– К тебе нельзя, в твоей кровати Макс Жакоб.

– Мы его выгоним, хотя наверняка он уже и сам ушел.

– Ты снова тащишь меня в постель, Модильяни?

– Боюсь, что да, Кики.

Я пытаюсь ее поцеловать, но она отстраняется.

– Ты это делаешь только потому, что у тебя было несколько месяцев воздержания.

– Нет, я это делаю, потому что люблю тебя.

Она высвобождается из моих объятий и разыгрывает роль крайне востребованной женщины.

– Меня все желают, а ты чем отличаешься от остальных? Что ты можешь дать больше, чем другие, всеми желанной королеве? Ты беднее всех остальных.

– Ты права.

– Так почему я должна провести ночь с тобой, а не с другим мужчиной?

– Потому что ты королева Монпарнаса, а я принц из Ливорно.

– Да, старая история. Принц без единого франка.

– Зато у меня есть белый конь.

– Где?

– У меня дома. Если пойдешь со мной, я тебе его нарисую.

Она заливается смехом и бросается в мои объятия.

– Я тебя обожаю, Модильяни! У тебя есть то, чего нет у других: ты меня смешишь.

– Тогда я хочу сказать одну очень серьезную вещь: мы проведем ночь вместе, потому что мы любим друг друга и потому что всегда будем друг друга любить.

Ничего не отвечая, она целует меня своими красными губами.

«Виолончелист» – прекрасная картина. Я следил за созданием этого шедевра, и это было необыкновенно.

Один играл, а другой его писал. Они останавливались, только чтобы перекусить, и то лишь потому, что я настаивал и присылал им еду. Они выпивали по паре бокалов вина и снова погружались в свои мысли и творчество.

– Музыка, живопись и скульптура – единственные формы искусства, которые понятны независимо от языка того, кто их создает.

– Скульптура более конкретна, видение наблюдателей несильно отличается.

– Это не всегда так. Скульптура Бранкузи абстрактна, символична.

– В музыке нет ничего натуралистичного, она не может копировать реальность, потому что музыка в реальности не существует.

Они разговаривали так же спокойно и медленно, как Амедео создавал картину.

Моя жизнь состоит из пациентов, болезней, страхов, грязи. Работа врача связана с осязаемостью тела, даже ум теперь рассматривается всего лишь как часть тела. А эти юноши способны передавать чувство возвышенности человечества.

Тот факт, что в кругу его знакомых и в парижском художественном сообществе я единственный, кто знает о его болезни, делает меня ответственным за него. Я задаюсь вопросом, сколько времени пройдет до следующего рецидива и почему я принимаю близко к сердцу этого упрямого итальянца, переменчивого в своей гениальности, порой раздражающего своим поведением, а иногда исключительно любезного.

Я родился под счастливой звездой – я врач-дерматолог, сын фармацевта, моя семья состоятельная, меня всегда любили и поддерживали. Я испытываю потребность разделить свою удачу с талантливыми людьми, поскольку я сам должен был подавить свои таланты, чтобы следовать пути, который определил для меня отец. Я умею утешить больного и помочь ему, – но при этом я не испытываю удовольствия. Я не особо люблю человеческое тело, меня не привлекает реальная красота, – но я очарован ее изображением. Я нахожу несравненно более красивой женскую кожу, изображенную на портрете, нетленную и лишенную изъянов реальной жизни. Контакт с настоящей кожей меня раздражает – возможно, из-за того, что я видел на столах патологической анатомии и хирургии. Я выбрал дерматологию, потому что по настоянию отца должен был изучать медицину, а то отвращение, которое я испытывал при наблюдении внешней стороны тела, могло превзойти лишь ощущение, которое бы я испытал от изучения человека изнутри. Я и до учебы не любил физический контакт. Я всегда оценивал красоту взглядом, а не осязанием. Я из тех, кто любит смотреть и не любит делать. Поэтому я предпочитаю мир искусства.

Я убедился в своем выборе, когда начал общаться с людьми, которые сделали творчество своим демоном. Я не преувеличиваю, называя его демоном, поскольку он действительно ими завладевает, наделяя их способностью создавать то, что они себе представляют. Художники хотели бы заниматься только прекрасным и приятным, но они должны иметь средства, чтобы одеваться, питаться, укрываться от непогоды. Мир настолько примитивен, что не может гарантировать этим особенным людям ту защиту, которую они заслуживают.

Художники – отчаявшиеся люди, у них нет денег, они не приспособлены к жизни, измучены; если они не умрут с голода, то получат признание очень нескоро, а когда наконец им удастся продать свои работы, жизнь уже практически вся пройдет.

Париж превратился в центр культуры, искусства и рынка предметов искусства, в этот город съехались неудачники со всего света. Не у всех есть талант, их слишком много, и почти все они бедны и заразны. Эпидемиология должна заниматься искусством – это болезнь, которая поражает тех, кто разделяет творческую близость.

Время идет, и я вижу, что у Амедео все сильнее проявляются его недостатки. Он все больше замкнут, уединен и неудовлетворен. Когда я познакомился с Амедео, он мало пил. Мы провели с ним много вечеров, мы пили вино, курили гашиш или принимали его в шариках, но всегда умеренно. И ему, и мне нравится открывать сознание, но у нас нет привычки и зависимости. Однако в последнее время он стал больше пить.

Желание ваять не оставляет его, несмотря на то, что успех не приходит. Чем больше я его прошу писать картины, тем больше его это угнетает. Когда он получает приятное известие, касающееся живописи, он впадает в депрессию. Это парадокс. Любой другой предпочел бы следовать своему природному таланту, а не тому, что не дает результатов. Его сознание разделено между Амедео-скульптором и Моди-художником. Чем больший успех имеет второй, тем более неприятно сравнение первому. Даже постоянные отсылки к живописи Сезанна не побуждают его быть только художником. В этом кроется одна из причин, подталкивающая его выпивать: алкоголь временно заглушает чувство неудовлетворенности и дарит видимость внутреннего спокойствия.