Принц Модильяни - Анджело Лонгони

– Я тебе только что сказал, что я не могу: я не помещусь там.

– Тогда сделай так, чтобы Макс и Иисус немного подвинулись. Спокойной ночи.

Пикассо уходит и сталкивается в дверях с юношей-виолончелистом. Думаю, ему не больше двадцати. Он обменивается понимающим взглядом с официантом, располагается на стуле неподалеку от входной двери и начинает играть. Я практически сразу узнаю сюиту № 1 Баха.

– Амедео, я записал тебя для участия в следующей выставке Салона Независимых, которая пройдет в саду Тюильри. Ты доволен?

– Поль, я счастлив. Сколько работ можно представить?

– Шесть картин.

– Только картины? А скульптуры нельзя?

– Амедео…

– Да, я понял.

– Я надеялся, что ты что-то привезешь из Ливорно.

– Я напишу новое, обещаю.

Я слушаю юношу, который продолжает играть, несмотря на болтовню и шум, исходящий от невнимательной публики. Его исполнение производит на меня впечатление, я растроган. Особенно меня потрясло его безразличие к всеобщему невниманию. Он играет не для других, а исключительно для себя. Он положил свою шляпу на ближайший столик – возможно, кто-то даст ему несколько монет, – но его внимание направлено не на это, он сосредоточен только на музыке. Красота его движений содержит в себе и красоту музыки. Инструмент, композиция и музыкант слились воедино.

Когда музыка затихает, никто не аплодирует, кроме нас с Полем; мы же хлопаем до боли в ладонях. Юноша кивает нам в знак благодарности и готовится исполнить следующее произведение. Пока он не начал, я встаю и направляюсь к нему.

Я возвращаюсь на свое место и улыбаюсь Полю в знак победы.

– Что ты ему сказал?

– Что хочу написать его портрет. Сначала он отказался.

– Почему?

– Он говорит, что не может притворяться, будто играет. Я разрешил ему играть по-настоящему во время позирования.

– Он будет играть, а ты его напишешь… Это восхитительно!

Поль наливает еще выпить. В этот момент я вижу, что в ресторан зашла Кики, она нервно оглядывается по сторонам. Она тоже меня замечает, я зову ее к нам.

– Кики, любовь моя…

Она выглядит совершенно недовольной, и у нее недружелюбный взгляд.

– Я узнала от других, что ты вернулся.

– От кого?

– Тебя не должно это интересовать!

– Ты злишься?

– Я бы очень хотела не злиться.

– Что случилось? Я что-то сделал не так?

– Я же тебе сказала: я узнала от других, что ты вернулся.

– Я только что приехал. Я не знал, где тебя найти.

– Зато я знала. Я заходила к тебе домой, в «Дельту».

Мы с Полем обмениваемся взглядами и начинаем догадываться, что произошло.

– Ты знаешь, кто был в твоей постели?

– Макс Жакоб.

– Ах, и ты мне это так просто говоришь?

– А как я тебе должен это сказать?

Поль смеется.

– Он был совершенно голым.

– Что?

– Голым!

Полю, должно быть, очень весело, – а мне нет. Я пытаюсь объясниться:

– Но это невозможно. Он был полностью одет, когда я уложил его в постель.

– Ты уложил его в постель? Прекрасно!

– Но я сразу ушел. Видимо, он потом разделся.

– А я так хотела увидеть там – тебя…

Кики разыгрывает роль.

– Я люблю тебя, Кики с Монпарнаса.

– Лгун!

– Поверь мне.

– Ты предпочитаешь Макса Жакоба!

– Не говори ерунды…

Поль приходит мне на помощь:

– Это правда, я свидетель: Макс влюблен в Пикассо.

– Я сейчас видела Пикассо, на улице.

– Я знаю, он только что ушел. Я просил его заняться своим бывшим сожителем, но он отказался.

– Пабло жил с Максом?

– Как же так, ты королева Монпарнаса – и не знала об этом?

– Странный союз…

Кики, похоже, смягчилась.

– Между прочим, Макс Жакоб не сидел возле тебя, когда ты болел. Он приходил пару раз, но оставался ненадолго.

Я улыбаюсь этой милой шпильке ревности – вероятно, уже последней; блестяще сыгранная сцена скандала завершается, Кики удовлетворена.

– Посиди с нами, выпей вина.

Кики присаживается рядом со мной, Поль наливает ей вина, и все становится как прежде. Ливорно позади.

Через некоторое время вся наша компания собирается вместе, как раньше.

Виолончелист присоединился к другим музыкантам, и теперь они играют вместе. Кики ходит между столиков, к нам с Полем подсели Мануэль с Арденго, Джино Северини, Утрилло, Фудзита и новый персонаж, которого я не знаю, некто Хаим Сутин. Его привел Утрилло, и, соответственно, он его и представляет:

– Сутин родился в белорусском поселке, он плохо говорит по-французски. Он художник.

Это крупный рослый мужчина с огромными руками, детским лицом, растрепанными волосами и смуглой кожей. Я замечаю, что у сидящих рядом с новичком очень серьезные лица, практически сердитые и даже враждебные. Сперва я не понимаю причину, но вскоре становится ясно, что дело в дурном запахе – выражение лица Поля Александра это недвусмысленно показывает. Мой друг, всегда элегантный, безупречно одетый, чистый и надушенный, не привык к соседству людей со специфическим запахом. Я вижу, как он небрежно вытаскивает из кармана пиджака платок – должно быть, пропитанный парфюмом, – и подносит его к носу, чтобы перекрыть дурной запах, исходящий от бедного Сутина. Этот жест проясняет ситуацию, и, получше взглянув, я осознаю, что кожа нашего нового знакомого на самом деле не столько смуглая, сколько невероятно грязная.

Утрилло, который в трезвом состоянии – образец хороших манер, продолжает нас знакомить:

– Сутин – еврей из Минска.

Морис указывает на меня и говорит Сутину очень медленно и громко, чтобы тот лучше понимал:

– Амедео Модильяни, итальянец; он еврей, как и ты.

Сутин кивает и улыбается мне. Я с удовольствием отвечаю ему улыбкой. К сожалению, слова, произнесенные Морисом очень четко и громче обычного, были услышаны человеком за соседним столиком. Он тоже повышает голос, обращаясь к своим сотрапезникам, – так, чтобы все могли слышать, включая нас:

– Когда-то их не пускали в кафе.

Я оборачиваюсь и смотрю на него; не думаю, что я его знаю.

– Когда-то они общались только между собой, жили своими общинами, а за пределами общин их могли поселить разве что с собаками…