Чаша и крест - Нэнси Бильо

— Господи, — вскричала я, — да разве может пастырь говорить своим прихожанам такие ужасные вещи?!

Брат Эдмунд понял руку:

— Ну, не надо винить во всем одного только его, сестра Джоанна. Архиепископ Кранмер еще два года назад разослал по всей стране документ, приказав священникам говорить с амвона именно эти слова.

На лице господина Гуинна отразилось неподдельное страдание:

— Это просто ужасно… мне очень, очень жаль…

Шаркая подошвами, вдовец отправился восвояси, а брат Эдмунд принялся мыть деревянную ступку с пестиком. Я все сидела возле стола, обхватив голову руками. По щекам текли слезы. Меня охватило невыносимое чувство безысходности. Неужели теперь нам всю оставшуюся жизнь придется жить в этих тисках отчаяния?

— Эх, знать бы, кто третий провидец! Я пошла бы к нему немедленно, сегодня же, прямо сейчас, лишь бы поскорей узнать пророчество, — не выдержала я. — Надо что-то делать, не сидеть же сложа руки и ждать у моря погоды…

Брат Эдмунд молчал. И я могла только догадываться о том, что он думает и чувствует.

— Когда ворон в петлю влез — соколом пес вспорхнул с небес, — тихо проговорил он наконец.

Похоже, мой друг обдумывал это пророчество уже не один день. В отличие от него, сама я прежде, наоборот, всячески старалась выбросить предсказание из головы.

— А что, если нам самим попытаться все расшифровать, — предложила я. — Мы ведь уже начали делать это в монастыре Черных Братьев.

— Пожалуй, можно попробовать, — кивнул брат Эдмунд. — Но Рождество не очень подходящий для этого день. Кроме того, перед встречей с остальными вам надо успокоиться.

Я тщательно вытерла слезы. Сестра Винифред очень расстроится, если я появлюсь за праздничным рождественским столом в таком состоянии. Да, следует собраться с силами и успокоиться: пусть Артур хотя бы сегодня порадуется.

Желая ободрить, брат Эдмунд потрепал меня по руке, но сделал он это как-то весьма неуверенно, даже с опаской. Я вспомнила, как он обнимал меня, утешая, в Говард-Хаусе, как потом я сама обнимала его в монастыре Черных Братьев и какое чувство меня тогда охватило. Я отогнала вновь пробуждающееся желание — нет, допустить повторения этого ни в коем случае нельзя.

С улицы донеслось чье-то пение. Горожане разгуливали по улицам, во все горло распевая рождественские песни. И, хотя веселые крики и дружелюбные восклицания за окном были предназначены не нам, все равно было приятно это слышать. Например, такие незатейливые слова:

Двадцать пятого декабря,

Тра-ля-ля, тра-ля-ля,

Веселитесь почем зря,

Все — от пастуха до короля!

Брат Эдмунд осторожно убрал руку и поглядел в окно.

— Меня отдали в монастырь, когда мне было восемь лет, — задумчиво проговорил он. — Я не представляю себя другим, я всем своим существом предан католической вере. Я с детства смирился с тем, что никогда не женюсь и не стану отцом. Хотя для ребенка, конечно, эти вещи ничего не значат.

Сердце мое часто заколотилось. Он никогда не беседовал со мной столь доверительным тоном, ни разу не поверял мне подробностей своей жизни. Неужели сейчас брат Эдмунд хочет объяснить, почему отверг меня в монастыре Черных Братьев?

А пение продолжалось, то приближаясь, то удаляясь по улице:

Нынче ночью народился

В яслях скромных и простых

Сын Марии, Святой Девы,

В ризах света золотых.

Мы сидели и молчали. Напряжение в комнате стало просто невыносимым. И наконец, не выдержав, я едва слышным голосом поинтересовалась, рассудив, что, возможно, он ждал от меня именно этого вопроса:

— Брат Эдмунд, а у вас никогда не возникало сомнений насчет обета безбрачия?

— В Писании сказано, — ответил он, глядя в пол, — «Человек, владеющий своими страстями, владеет всем миром. Мы должны либо повелевать ими, либо сделаться их рабами».

Как ни странно, слова эти болью отозвались в моем сердце. И угораздило же меня спросить! Как будто и так не ясно, как к этому относится брат Эдмунд, нелепо было ждать от него другого ответа. Хорошо еще, что он хотя бы не рассердился на меня. Я сменила тему на более безопасную:

— Вы ведь прежде были странствующим монахом, а не монахом, постоянно живущим в монастыре, да?

— Мой отец, — ответил брат Эдмунд, — настаивал на том, чтобы я принес обет, а жить мне потом в монастыре или странствовать по свету, для него было совершенно неважно. Я попросился в орден доминиканцев. И отец не возражал.

Заметив на моем лице невысказанный вопрос, он пояснил:

— Дело в том, что я у родителей второй сын. У меня есть брат Маркус, он на десять лет старше. Отец не хотел делить между нами наследство, оно и без того не слишком большое. Он решил, что все достанется Маркусу, а я не должен брать у него денег. Самое удивительное, что наш батюшка и сам был младшим сыном в семье. Можно было бы ожидать, что он проявит больше сочувствия к моему положению. Но вышло все наоборот.

Я представляла себе семью брата Эдмунда совсем по-другому. Ну и ну! Однако он рассказал мне эту историю без особых эмоций: видно было, что обиды на родных он не держит. Тем более что поведение его отца не было исключением: по всей Англии родители сплошь и рядом так поступали.

— А сестра Винифред, как она стала послушницей?

Он ответил не сразу.

— У нас с Маркусом три сестры. Представляете, сколько для них нужно приданого? А Винифред с раннего детства была очень болезненной, отец частенько называл ее заморышем. И, само собой, боялся, что бесприданницу замуж никто не возьмет. Тогда он решил устроить ее в Дартфордский монастырь послушницей — вот так все и случилось. — Морщины на лбу моего друга стали резче. Похоже, его не столько заботила собственная судьба, сколько огорчала мысль о том, что отец совершенно не любил Винифред.

— А что думает ваш отец теперь, когда монастырь закрыли? — спросила я.

— Семь лет назад он отошел к Господу, — ответил брат Эдмунд, глядя в окно.

Я помолчала.

— А где сейчас Маркус? Может быть, сам он и не хотел для вас с Винифред такой судьбы. Не исключено, что он сожалеет о поступке отца и хотел бы наладить с вами обоими отношения.

Брат Эдмунд наконец повернулся ко мне.

— Вы неизменно поражаете меня, сестра Джоанна, — сказал он. — Вот, казалось бы, вы через такое прошли, столько претерпели в своей жизни утрат и тем не менее все-таки не разучились видеть в людях хорошее. Ну как такое возможно?

Впервые за несколько недель на душе у меня стало тепло, вернулись былые твердость и самообладание. Я, конечно, слегка смутилась, но похвала брата Эдмунда была мне, что и говорить, приятна. И даже очень.

Расчувствовавшись, он вскочил и крепко обнял меня. Но радость моя сразу сменилась страхом, когда я заметила на лице его тревогу. Мой друг явно внезапно испугался за меня и теперь хотел защитить от неведомой опасности. Я повернула голову к двери, туда был устремлен его взгляд.