Когда нет прощения - Виктор Серж

путевые расходы. «Мы рассчитываем на вашу преданность, это делает вам честь». Брауну следовало выразить признательность.

Все прошло очень хорошо. Бутылки, спрятанные в озере, были отнесены на кухню и заменили собой другие, вполне невинные. Новые малоизвестные яды, созданные в еще менее известных лабораториях, вызвали бы сомнения у рядовых токсикологов (даже в случае немедленного вскрытия). На установление личности мистера Брауна потребовалось бы месяца два; и если бы в результате расследование привело в настоящему Брауну, находившемуся в тот момент на Гонолулу, тем хуже для него; он был совершенно не в курсе… Следовало ли немедленно завести мотор и скрыться до зари? Браун размышлял лишь мгновение. Это было бы большой оплошностью; да и Островецкий настаивал на том, чтобы сделать (для досье) посмертные фотографии, пусть даже, в случае использования вариантов «А» и «Б», это будут фото из газет. Наконец старик, хотя в душе Браун чувствовал себя помолодевшим, склонился к «решительной» и наиболее благоразумной линии поведения. Это оказалось легче, чем он ожидал, благодаря тому, что нервное напряжение Брауна сменилось расслабленностью, не притупив при этом остроты ума.

Он метался по комнате как зверь в клетке, как некоторые приговоренные к смерти в ожидании конца. Он вспотел, затем кожа его высохла, он чувствовал себя опустошенным. Его начало тошнить, ужин был слишком обильным. Его охватило дьявольское сомнение: не пил ли он сам из особой бутылки? Побледнев, он перебирал в памяти события прошедшего вечера. Невозможно. Впрочем, если… Не было бы проблем, если… Проклятая Америка, сверхцивилизованная, несмотря на свою грубость, каким неприспособленным она делает человека к суровой жизни нашей эпохи! Это ужасное недомогание могло быть лишь следствием унизительного, но все же, полезного нервного потрясения. Браун с наслаждением разорвал ворот своей ночной рубашки. Он принял две таблетки хорошего снотворного и оглядел окружающий беспорядок, поняв, что не лишился воли и самодисциплины. Лекарство уже начало действовать, наступал блаженный покой, когда Браун вспомнил о револьвере Бруно Баттисти. (Но кем на самом деле был этот «Бруно Баттисти»? Впрочем, меня это не касается…) Он нашел в себе силы тщательно протереть оружие и забросить его в заросли кофе. Но закрыть дверь уже не сумел и уснул в ногах кровати на свежем накрахмаленном покрывале.

…Уже наступил день, когда Браун пришел в себя. Комната была прибрана. Молодая служанка-индианка меняла ему ледяной компресс на лбу. «Gracias![25] – сказал он. – Where am I? Где я?» Ему не удалось скрыть удивления, ибо погружаясь в глубины сна, он действительно думал, что умирает, умирает счастливым, это фантастически хорошо – умереть во сне… Рыжеватая физиономия Харриса возникла словно луна, похожая на лицо гангстера с киноафиши. Грозное и суровое лицо беспощадного судьи, лицо палача! «Мне, – сказал Харрис, – известно только одно лекарство: выпейте, old chap!»[26] Такой ласковый голос. Браун подчинился, сделал глоток виски, лекарства, которое действительно пришлось кстати. «Thank you!» – произнес он. И потянулся, изображая самое живое удивление. «Что происходит? Почему вы здесь, мистер Харрис? Который час?»

– Поздравляю! – сказал Харрис. – Вы возвратились издалека, старина.

Он приказал служанке: «Принесите ему горячего бульона, быстро. Скажите дону Гамелиндо, что он спасен…»

– Самый гнусный час в этом гнусном мире, мой друг. Но для вас это час второго рождения. Все будет в порядке.

Харрис повернулся на месте, потирая руки. Его лицо довольно сияло.

В освещенном дверном проеме показались очертания большой шляпы дона Гамелиндо. Браун подумал о полиции, он позеленел, пальцы, сложенные на груди, дернулись от страха. Харрис проворчал: «Оставьте нас в покое, дон Гамелиндо… Он спасен… Не входите… Займитесь священником…»

«Все к лучшему в этом лучшем из миров», – звучало на мотив джиги в голове Брауна, в самый потайных извилинах серого вещества. Присутствие священника означает немедленные похороны. Принесенный служанкой бульон показался превосходным, особенно по сравнению с последним глотком воды в груди утопленника. «Дайте, я проверю вам пульс, – сказал Харрис. – Знаете, я изучал медицину в Новой Гвинее…»

– Как? – глупо спросил Браун.

– Слишком долго рассказывать. Ваше сердце в полном порядке, археолог. Жаль. Можете продолжать измерять задницы идолов.

– Но, в конце концов, – сказал Браун, резко сев на кровати, – что все это означает? Я слишком долго спал, а дальше?

Он сделал вид, что хочет подняться. Но сильная рука Харриса вынудила его лечь.

– Эй, не так быстро… Отдыхайте… Здесь я распоряжаюсь… Ваша болезнь могла оказаться очень серьезной, для некоторых она стала слишком серьезной… Понимаете?

– Нет.

– Ладно, со временем поймете. А сейчас спокойствие, фруктовый компот, кружка пива… Вы слышите, Рамона? Pronto!

Лишь одно омрачало быстрое выздоровление Брауна. Он не отрывал глаз от широкого лица Харриса, искаженного горечью, глотавшего слезы, которые выступали на глазах, не скатываясь по щекам, жевавшего что-то с мрачной ожесточенностью, и все же жизнерадостного, ласкового, дружелюбного. «С какой радостью он убил бы меня, – спокойно думал Браун. – И разве он не был бы прав?»

Все просто на этой прокаленной солнцем земле. Только что была засуха, страдание жаждущего мира. Плотные облака угрожающего цвета проплыли над лагуной, заволокли горы. Удар грома прорвал тоску. Большие теплые капли тихо обрушились на озеро, подняли пыль в полях. И вот посыпались бесчисленные водяные стрелы. Так неожиданно все и происходит. Когда-то на дороге в Посовьехо двое влюбленных укрылись под одиноким деревом, старым кипарисом, насчитывающим добрых шесть столетий. Хлестал ливень. Влюбленные в свадебных нарядах прижались друг к другу. Их влекло друг к другу, но они должны были повенчаться только в Сан-Педро. «Так хорошо», – думалось им. Белый огненный шар упал в старую листву, оставил черный змеящийся след на стволе дерева, и обрушился на пару. Когда молодых людей нашли, они держались за руки и были обожжены с одной стороны, он слева, она справа. На старое дерево прибили два креста. Написали имена: Понсиано (остальное стерлось), Кристина (остальное отломилось), «молитесь за них». Это были красивые, славные молодые люди. Такова жизнь. Asi es la vida.

Так размышлял в полудреме дон Гамелиндо, усталый после тяжелого дня. Глубоко опечаленный, одетый в подобающий случаю гротескный черный костюм, довольный, что сумел оказаться полезным – бесплатно, – потому что был необходим организатор. Телеги тряслись по плохой дороге; полуголые мальчишки на лошадях (довольные, что им дали важные поручения) скакали по жаре. Смотрите: разбуженный в семь утра, в восемь дон Гамелиндо отправился на своем рыжем коне в Посовьехо за доктором Ригоберто Мерино, отправившемся в путь в серой габардиновой куртке, городском котелке на горделивой гнедой кобыле Арабии, купленной за три тысячи пиастров, сеньор!.. Доктор Ригоберто Мерино охотнее выслушивал служанок, чем