Мэри Роуз - Шарлотта Лин

Она увидела его сидящим на прибрежном камне со скрещенными ногами. Его элегантную осанку нельзя было спутать ни с какой другой. На коленях у него что-то шевелилось. Джеральдина до смерти испугалась и остановилась. Черная кошка, которую он гладил своей красивой рукой, тоже испугалась, спрыгнула с его колен и скрылась в ночи. Он посмотрел ей вслед, а затем бесцельно уставился в черноту.

Дрожа, Джеральдина ждала, но он не обернулся к ней.

— Это я, — наконец произнесла она. — Джеральдина.

— Я знаю, — сказал он в ответ.

Дрожь усилилась настолько, что застучали зубы. Три попытки сказать что-то еще провалились. Затем она не выдержала и подошла к нему. Он сидел тихо, словно был совсем один. Она недоверчиво подняла руку и коснулась его щеки. Кожа у него была теплой и словно бы шелковой. Дрожащими пальцами она провела по ней, и ей тут же захотелось сделать это снова и снова. Ее пальцы скользнули по подбородку, спустились к его шее, прежде чем снова поднялись и нащупали его губы. На листьях кувшинок в пруду квакали лягушки, в ночи закричал сыч.

— Откуда ты узнал? — спросила она.

— Что?

— Что я стою там, в галерее, и мне нужна твоя помощь?

Он поднял голову, их взгляды встретились.

— Я дьявол, Джеральдина, — ответил он, и уголки его губ искривились. — Я знаю все. В том числе и то, что тебе совершенно не нужна была помощь.

Galeotto fu il libro e chi lo scrisse;

Quel giorno più non vi leggemmo avante.

И книга стала нашим Галеотом!

Никто из нас не дочитал листа.

Данте Алигьери. Божественная комедия, Ад, песнь пятая (пер. М. Лозинского)

Зима была безжалостной. За все время правления короля не было зимы суровей. Она началась в начале ноября, а в конце марта все еще не было надежды на потепление. Когда рано утром Фенелла вывела свою повозку по замерзшему и слежавшемуся снегу, ей не верилось, что блестящая белизна, под которой замерзла земля, когда-нибудь растает.

Она выезжала утром, как только над горизонтом показывалась полоска серого света, к «Domus Dei», чтобы забрать хлеб, который пекли набожные братья и сестры, а затем сразу же возвращалась обратно в город, где ее ждали изголодавшиеся люди. Замерзшие птицы и полевые мыши обрамляли дорогу, и каждое утро она боялась, что среди животных найдет замерзшего ребенка.

Рядом с ней сидела Элизабет, настоявшая на том, чтобы сопровождать ее во всех поездках. Девушке было пятнадцать лет, она была хрупкого телосложения и часто болела, но никогда не была изнеженной. По собственному желанию она начала помогать Фенелле в работе для «Domus Dei» и часто ездила одна собирать пожертвования или закупать продукты для выпечки.

Фенелла просила ее остаться у теплого огня в такой мороз, но Лиззи не позволила себя отговорить.

— Тебе ведь понадобится моя помощь, вдвоем нам легче управиться, да и вернемся мы скорее, чтобы снова начать печь. Разве не так?

— Конечно, все так. Но мне кажется неправильным взваливать это на тебя. Этот ужасный холод, страшная нищета и бедствия, которые мы едва можем облегчить своими крохами хлеба. Ты так юна, Лиз. Тебе следовало бы ходить на танцы, заводить друзей, красивых парней, которые бы прожужжали тебе все уши своими комплиментами…

— Мне нравится то, что мы делаем, — ответила Лиз. — Разве, бегая на танцы, можно пережить столько же счастья, сколько я испытываю, принося хлеб в дом, где царит голод?

Фенелла закрыла рот шерстяным платком, чтобы губы не потрескались от холода. Затем обняла девушку за плечи.

— Ты настоящее сокровище, Лиз, и я рада, что мы едем вместе. Сделай мне одолжение, относись к жизни проще, хотя бы иногда.

— Ты поступала так в моем возрасте?

Застигнутая врасплох Фенелла рассмеялась.

— Нет. Пожалуй, нет.

— А много у тебя было красивых парней, которые прожужжали тебе все уши комплиментами?

— У меня был Энтони, — ответила Фенелла и крепче прижала к себе Лиз. — Не сказать, чтоб он был красив.

— И готова спорить, что он не жужжал.

— О, отнюдь. — Фенелла повернулась к ней лицом. — В своей манере, на своем собственном языке он спел мне больше любовных песен, чем трубадур. В любом случае его жужжание казалось мне восхитительным и я была уверена, что являюсь настоящей соблазнительницей Цирцеей этого острова, потому что заставляю этого дикого, гордого бродягу ухаживать за мной.

— Ах, Фенелла! — Лиз обняла ее и поцеловала в закрытую шерстяным платком щеку. — Ты знаешь, как это чудесно звучит?

— Тебе не кажется, что это немного глупо для брошенной одинокой женщины с седыми волосами?

— У тебя нет седых волос, тебя не бросили, а твой Энтони не имел права перестать жужжать.

— Он, наверное, и не перестал бы, — ответила Фенелла. — Но в жизни бывает так, что мы лишаемся дара речи и вынуждены молчать. Для меня это нормально. Когда он долго смотрит на меня, когда он наматывает себе на палец мои волосы и произносит мое имя, я по-прежнему чувствую себя самой любимой женщиной на всем континенте.

— Но ведь он так редко бывает рядом! — воскликнула Лиз.

Фенелла заставила себя улыбнуться.

— Он командует флотом у побережья Шотландии. Если полюбишь мужчину, который боготворит море, как бывает с нами, портсмутскими женщинами, с этим придется мириться.

На самом деле по большей части ей было тяжело мириться с этим. Довольно было того, что она скучала по нему, но страх за него превращал ночи в ад. Сильвестр, часто ездивший в Лондон ко двору, рассказывал о том, что тамошний воздух потрескивает, что настроение короля переменчиво, он может ударить одного придворного по щеке за неловкое слово, а следующего приказать бросить в Тауэр.

— Кажется, хуже всего для народа не плохой король, а несчастный, — заявил он после одного из своих визитов в Лондон. — Если бы у него наконец появилось то, чего он так хочет, возможно, это спасло бы не только душу, но и жизнь некоторых из тех, кто его окружает.

Но король Генрих никак не мог получить то, чего больше всего жаждал. Иногда Фенелле казалось, что зима сковала страну, когда долгожданный сын, ради которого Генрих перевернул мир с ног на голову, оказался дочерью. Елизавета. Существо, которое отец, наверное, приветствовал так же, как когда-то приветствовал Фенеллу ее собственный отец: «Ты бесполезна. Как будто ничего и нет».

В гневе от того, что родился не сын, король посылал на эшафот людей, сторонников бывшей королевы. Одним из них был Томас Мор, ученый, которого он называл своим другом. Возможно, Сильвестр был прав: рождение ребенка мужского пола могло бы спасти не одну жизнь.