Бен-Гур - Льюис Уоллес

– С твоего позволения, о шейх, – сказал он, – я верну твоих скакунов в шатер, а после обеда снова займусь с ними.

Илдерим подошел к молодому человеку, сидевшему верхом на Сириусе, и сказал:

– Я даю тебе позволение, о сын Аррия, делать с ними все, что тебе угодно, вплоть до окончания игр. Ты сделал с ними за два часа столько, сколько римлянин – да обглодают шакалы его кости – не смог сделать за несколько недель. Мы выиграем – клянусь славой Господней, – мы непременно выиграем!

Бен-Гур побыл с лошадьми в шатре до тех пор, пока они не остыли; затем, окунувшись в озере и выпив с шейхом по пиале арака, он снова переоделся в свой еврейский наряд и отправился на прогулку по Пальмовому саду в сопровождении Маллуха.

На прогулке они много разговаривали о разных вещах, далеко не всегда важных. Но одну часть их разговора мы считаем необходимым передать нашему читателю.

– Я буду просить тебя, – начал Бен-Гур, – позаботиться о моих вещах, оставленных в караван-сарае, что стоит на берегу реки у моста Селевкидов. Если ты можешь, принеси их мне сегодня. А еще, добрый Маллух, – если только я не загружаю тебя сверх меры…

Маллух помотал головой, выражая всяческую готовность служить своему новому товарищу.

– Благодарю тебя, Маллух, – продолжал Бен-Гур. – Я верю тебе на слово, памятуя о том, что мы оба соплеменники и что наши враги – римляне. Поэтому, во‑первых, поскольку ты человек дела, а шейх Илдерим, боюсь, нет…

– Арабы редко бывают деловыми людьми, – с серьезным видом кивнул головой Маллух.

– Нет, я не могу пожаловаться на их проницательность, Маллух, но лучше все же присмотреть за ними. Чтобы избежать всех оплошностей и неувязок, связанных с гонками, ты весьма меня обяжешь, если зайдешь в контору цирка и проверишь, выполнил ли он все необходимое, что предусмотрено правилами. Будет совсем хорошо, если ты сможешь раздобыть для меня экземпляр этих правил. Я хотел бы знать цвета, которые должен иметь, и особенно номер отделения, которое я буду занимать перед стартом. Если оно рядом с отделением Мессалы, это просто отлично, а если нет, то попытайся поменять его так, чтобы я оказался рядом с римлянином. У тебя хорошая память, Маллух?

– Пока она меня не подводила, сын Аррия.

– Тогда я позволю обратиться к тебе еще с одной просьбой. Я заметил вчера, что Мессала очень гордится своей колесницей, и не зря – у самого цезаря нет лучшей. Не можешь ли ты под предлогом того, что восхищаешься ею, узнать – легка она или тяжела? Мне надо бы знать ее точные вес и размеры – и, Маллух, даже если тебе не удастся сделать ничего другого, узнай мне точную высоту осей ее колес над землей. Ты понял, Маллух? Я не хочу давать ему ни малейшего преимущества передо мной. Мне нет никакого дела до ее роскоши: если я обойду его, тем сильнее будет его поражение, а мой триумф – более полон.

– Я понял, понял! – воскликнул Маллух. – Тебе нужно, чтобы я смерил веревкой высоту от земли до центров осей.

– Именно так, Маллух, и это последняя моя просьба. А теперь давай вернемся в становище.

У входа в шатер их уже ждал слуга с запотевшими сосудами свежевзбитого кумыса. Освежившись и немного отдохнув, Маллух отправился в город.

Во время их прогулки из становища отправился верховой с поручениями, сделанными в соответствии с рекомендациями Симонидиса. Гонец был арабом и не имел при себе ни клочка бумаги с текстом.

– Айрас, дочь Балтазара, послала меня с приветствием и сообщением, – с поклоном сказал слуга Бен-Гуру, отдыхавшему в шатре.

– Передай мне ее слова.

– Не угодно ли вам будет составить ей компанию на прогулке по озеру?

– Ответ я сообщу ей сам. Так и передай своей госпоже.

Сборы заняли несколько минут, и Бен-Гур вышел из шатра, одетым как египтянин. Тьма наступающей ночи сгущалась над Пальмовым садом. Откуда-то из-за дальних деревьев доносилось бряканье колокольчиков на шеях овец и голоса пастухов, гонящих стадо домой. Жизнь в Пальмовом саду, как помнит читатель, была во всех отношениях подобна пасторальной жизни на скудных лугах пустыни.

Шейх Илдерим сам проследил за всеми послеобеденными хлопотами, бывшими точным повторением хлопот утренних; после чего отправился в город к Симонидису. Вернуться шейх мог только к вечеру, хотя этого вряд ли следовало ожидать, если принять во внимание, сколь многое ему предстояло обсудить со своим другом. Поэтому Бен-Гур был предоставлен сам себе. Он заглянул к лошадям, чтобы проверить, ухожены ли они, выкупался в озере; сменил рабочую одежду на свое обычное одеяние из белоснежных тканей, как положено саддукею; и благодаря энергии молодости ощутил себя совершенно отдохнувшим после изнурительных утренних тренировок.

Неразумно и некорректно преуменьшать значение красоты как свойства человеческой натуры. Утонченная душа не может быть безразлична к ее влиянию. История Пигмалиона[82]и его статуи столь же естественна, сколь и поэтична.

Египтянка была восхитительно прекрасна. В его мыслях она всегда являлась ему такой, какой он впервые увидел ее у Кастальского ключа; голос ее звучал в его воспоминаниях еще сладостнее оттого, что был преисполнен благодарности к нему. И в такие мгновения в душе его вскипала вся «Песнь Песней» Соломона. Обуреваемый такими чувствами, он мечтал познать, соответствовала ли эта девушка рожденному ей образу. Вряд ли это можно было назвать любовью, скорее, смесью обожания и любопытства, которые являются предвестниками любви.

Пристань на озере представляла собой весьма примитивное сооружение из короткой лестницы и небольших мостков с несколькими светильниками; но все же у первых ступенек лестницы он остановился, захваченный открывшейся его взору картиной.

На недвижной глади озера у помоста стояла легкая, как пушинка, лодочка. Эфиоп – тот самый погонщик верблюда, которого Бен-Гур уже видел у Кастальского ключа, – сидел на месте гребца; чернота его кожи подчеркивалась рубахой из белоснежной материи. Корма лодки была уложена подушками и забрана тканью, блиставшей тирским пурпуром. Рулевое весло держала в руках сама египтянка, закутанная в индийскую шаль и одежды тончайшего шелка. Руки ее были обнажены до плеч. Хотя теперь было видно, что они не безупречны по форме, от них все же было невозможно оторвать глаз – столь привлекательны они были; кисти рук и каждый палец в отдельности казались произведением искусства. Плечи и шея были защищены от вечерней прохлады большим шарфом, не скрывающим, однако, изящных очертаний.

Но, взглянув на нее, Бен-Гур не стал задумываться о деталях. Египтянка целиком и полностью захватила его сознание, и в нем не осталось места для холодного анализа. Как лента алая губы твои, и уста твои любезны; как половинки гранатового яблока – ланиты твои под кудрями твоими[83]. Встань, возлюбленная моя, прекрасная моя, выйди! Вот зима уже прошла, дождь миновал, перестал; цветы показались на земле; время пения настало, и голос горлицы слышен в стране нашей[84]– такими словами можно было бы передать впечатление, произведенное ею на Бен-Гура.