Полет орлицы - Дмитрий Агалаков

Гильом подумал, что бы ему взять такое этой «ведьме», чего не жалко. Поскреб по сусекам и наткнулся на карпа. Вот и ладно, подумал он. Хозяин есть старого карпа уже не будет, епископ употребляет в пищу все только самое свежее, а этой девке сгодится.

Этот самый карп и попал к столу Жанны в тот же день. Если можно было назвать «столом» то, как ее кормили: открывали решетку и оставляли на полу, в глиняных лоханках, пищу. Жанна была рада и такой заботе Кошона, могла бы отказаться, но не стала. Мало ей попадало доброй еды за все это время. Карпа она съела. А к ужину ей стало плохо, подступила тошнота, Жанну бросило в жар. Вызвали тюремного врача, о происшествии узнал прокурор д’Эстиве.

Он ворвался в камеру Жанны, грозно влетел в отпертую клетку:

— Ты специально объелась всякой дранью, чтобы морочить нам голову! — завопил он. — Ты — грязная, распутная девка!

Мэтр д’Эстиве не мог простить Жанне того унижения, которому она подвергла его на оглашении семидесяти гениальных статей обвинения.

Но Жанна, хоть и слабела на глазах и страдала от боли, сказала:

— Убирайтесь прочь, лжец!

— Что?! — позеленел от злости мэтр д’Эстиве.

— Убирайся прочь, мерзкий лжец! Я бы сама отправила тебя в ад — там тебе самое место!

Прокурор, на короткое время потеряв дар речи, судорожно искал новые ругательства, но тут подоспел тюремный врач. Он пощупал пульс Жанны, приложил ладонь ко лбу девушки. По его обеспокоенному лицу д’Эстиве понял, что дело серьезное и пришло время ретироваться. Оказаться в эпицентре еще одного конфуза он не захотел. Тем временем, Жанна становилась горячей, как кипяток, и вскоре ее стало рвать. Стороживший ее в ту ночь Джон Грис решил, что пора бить тревогу. Послали за другими врачами и за Кошоном, но одним из первых прибыл главный ее тюремщик, отвечавший за Жанну головой перед Бедфордом, граф Уорвик. Вокруг девушки, которой становилось все хуже, поднялась целая буря. За Уорвиком прилетел Жан Тифэн — личный врач герцогини Анны Бедфорд, супруги регента. Стали выяснять, что же случилось. Жанна была на редкость здоровой девушкой, многие могли бы позавидовать не только крепости ее духа, но и тела. Обследовав больную, Тифэн вынес заключение: это — отравление. Что же она ела? Стражники сказали: карпа. Откуда карп? Из дома архиепископа — подарок…

Когда, едва узнав о серьезном недомогании Жанны, в крепость приехал Кошон, его имя уже было на устах всех — от графа Уорвика до последнего стражника. Войдя в камеру, Кошон встретил взгляд графа и оторопел. Остальные боялись заглянуть в глаза епископу.

— Как это понимать, Кошон?!

Граф Уорвик еще никогда не разговаривал с нимтак. Как правило, он был куда более любезен. Теперь же…

Одно упоминание графом Уорвиком «чертова карпа» — и Кошону все стало ясно. Он вспомнил и день, когда не доел злосчастную рыбу, и свое поручение, данное «мерзавцу Гильому». Смерть Жанны в тюрьме была бы для английской политики ударом, от которого трудно было бы оправиться. Кто-кто, а Пьер Кошон хорошо знал это! А колоссальная сумма денег, потраченная Бедфордом на суд, только усугубляла ситуацию…

— Это случайность, — пролепетал Кошон, — это случайность, граф…

— Случайность?! — заревел Уорвик.

— И потом, это надо еще доказать…

Епископ Бове был бледнее Жанны, а с ее бледностью могла сравниться разве что смерть. Врачи взялись за дело. Девушку перенесли в другое помещение, положили на кровать. Жанне промывали желудок, пустили кровь, без чего не обходилось ни одно лечение какой бы то ни было болезни.

Когда Жанне делали кровопускание, граф Уорвик негромко бросил двум врачам:

— Кровь пускайте осторожно, она хитра, эта чертовка, кто его знает, может быть, она хотела убить себя? И вы только поможете ей!..

Его можно было понять — он тоже боялся лорда Бедфорда.

Пьер Кошон не отходил от девушки. Он был заботливее любого отца. Епископ Бове знал, если Жанна умрет по его вине, Бедфорд просто скормит его своим собакам. В тот же день и тот же час, да что там час — в ту же минуту, когда узнает об этом. Скормит — и глазом не моргнет.

После кровопускания Жанне стало немного лучше. Когда Кошон отошел, чтобы чуточку перекусить вместе с врачами, ему ненароком встретился Гильом.

— Если она умрет, я тебя скормлю собакам! — очень тихо сказал он своему слуге. — Простым руанским собакам, которые ждут на рынке своего куска. И ты отправишься прямехонько в ад. Потому что грехи я тебе не отпущу. Ты понял, мерзавец?

Никогда еще его хозяин не говорил с ним таким образом. Онемев, Гильом испарился в то же мгновение.

…Едва рассвело, в замке собрались все лучшие врачи Руана. Граф Уорвик и трое дворян, которым поручили сторожить Жанну, были уже тут.

— В следующий раз, Грис, — Уорвик взглянул на дворянина, — вы будете первым пробовать всю пищу, которую подают Жанне. — Он обернулся к Талботу и Бервойту. — И вы тоже, господа! Вам понятно?

Трое молодых дворян были похожи на трех псов лорда Бедфорда, попавшихся хозяину в часы его особо скверного настроения.

— Отвечаете за нее головой! — рыкнул граф Уорвик врачам. — Если она умрет собственной смертью, вы станете личными врагами лорда Бедфорда. Помните об этом!

Восемнадцатого апреля, во вторник, около полудня к Жанне вошли епископ Бове, парижский богослов Пьер Морис и еще несколько руанских священников. Жанна все еще была слаба. Она думала, что умрет, и сама позвала Кошона.

— Мне кажется, это — роковая болезнь, монсеньор, и мне не совладать с ней, — сказала она Кошону, как только он справился о ее здоровье. — А если так, я хочу доставить радость Богу. Я прошу дать мне исповедоваться и получить святое причастие. — Голос ее время от времени прерывался. — И еще я хочу быть похороненной в святой земле…

Пьер Кошон обернулся на своих коллег. Эта просьба о многом говорила! Да, он был согласен исповедовать Жанну, но только в том случае, если она скажет, что покоряется церкви воинствующей. Увещевание Жанны не привело ни к чему. Она отказалась. Девушка прекрасно осознавала, что немалая часть этой церкви — все те лжецы и предатели, что истязают ее без всякой жалости. Это и ее судья, который издевается над ней и следом успокаивает ее, и парижские богословы, звери рыкающие, и весь трибунал, у которого течет слюна при виде ее, как у стаи волков, завидевших путника на дальней дороге. Это и отец Гримо, исчадие ада, который может «исповедовать» ее, утешить, даже спать в одной с ней камере, «разделяя участь пленника», а потом ударить кинжалом в спину и провернуть там лезвие, слушая, как музыку, хруст костей. Видит Господь, этот человек — тоже часть церкви воинствующей!

Жанна осталась без причастия.

Впрочем, с хворью все обошлось — со следующего дня Жанна медленно, но верно пошла на поправку. Сильный и молодой организм взял вверх над отравой. Ей становилось лучше. И ко 2 мая, дню для нее знаменательному, она уже выглядела настолько выздоровевшей, что ее отправили обратно в камеру — под надзор: ведь она уже была в силах навредить себе. Жанна приняла это обратное переселение, как и цепи, которые ей одели на руки, спокойно. К этому она была готова.