Земля матерей - Лорен Бьюкес

– Что с ней будет? – шепотом спрашивает Мила.

– Полагаю, билет первого класса до «Атараксии». Или куда-нибудь в другое такое же место.

– Ребенка оставят в живых?

– Его поместят на карантин, если это мальчик. Впрочем, если девочка, тоже. Сделают все тесты. Возможно, всю свою оставшуюся жизнь ребенку придется жить в полной изоляции.

– А мать?

– Скорее всего, отправится за решетку. Надолго. Властям нужно преподать урок. – Так же в точности поступят и с ней, если ее схватят.

– Это несправедливо, – говорит Мила. – Церковь учит, что материнство является священным долгом каждой женщины. За это нельзя наказывать!

– А может быть, ребенок подтолкнет новую вспышку болезни, которая убьет нас всех. Это безответственно. Это противозаконно.

Надежда встает и объявляет:

– Сестры, давайте помолимся.

– Нет! Ни в коем случае! С нас и так достаточно. Только не здесь! – в отчаянии кричит пограничница. Но Надежда во всей своей красе присваивает себе минуту всеобщего внимания, заводит толпу.

– Я тоже скорблю, сестры. Скорблю по горю и утрате, заполнившим мир. Возьмемся за руки. Все мы любили, все мы потеряли близких. Te suplico. Матери, дочери, бабушки, сестры и подруги, te suplico!

Момент выбран как нельзя лучше. Все берутся за руки, сдвигая стулья. И когда наконец доходит очередь сестер, сотрудница иммиграционной службы не глядя ставит им в документы печати.

– Спасибо, – говорит она, высовывая в окошко руку и хватая Надежду за рукав «апологии». – Это было замечательно!

Перегон до Атланты очень длинный. Сестры поют, пока автобус едет по спагетти эстакад, накрывших центр города, направляясь к объездной дороге. Чем дальше они отъезжают от центра Атланты, тем более живописными и запущенными становятся кварталы. Красивые особняки стоят на фоне подступающих к ним сзади лесов; полные надежды маяки цивилизации, несмотря на облупившуюся краску, выбитые стекла в окнах и щедро разросшуюся траву на лужайках, говорящую о том, что сюда уже давно никто не заходит. За одним домом в баскетбольном кольце какая-то птица свила гнездо, похожее на застывший в полете мяч неправильной формы.

Мила свернулась в клубок на сиденье, спит, уронив голову на грудь под неудобным углом, что напоминает Коул о долгих поездках, которые они совершали всей семьей. Тогда они с Девоном много разъезжали по проселочным дорогам, исследуя новые места, а ребенок неохотно засыпал в машине. Но когда Коул пытается усадить Милу в более удобную позу, как делала это раньше, та ворчит во сне и стряхивает с себя ее руку.

По радио звучит популярная песня в стиле кантри, Вера подпевает, отбивая пальцами такт по рулевому колесу.

На протяжении вот уже нескольких миль им не встретилось ни одной машины, и вот теперь сумерки крадутся между бледными полосками деревьев, рисуя узоры теней, заполняя изнутри пустые здания. Но фонари остаются немыми. Окна остаются слепыми. Если здесь и есть жильцы, они затаились, невидимые.

Лес становится более густым, смыкается вдоль дороги, прижимается к ограде, и наконец автобус поворачивает к невысокой каменной стене с воротами, перекрытыми шлагбаумом, и будкой охранника с холодным голубым свечением жидкокристаллического экрана в окне – маяком в расползающихся сумерках. Или блуждающим огоньком на болоте, готовым завести в топь. Мила шевелится, откликаясь на прекращение движения, точно так же, как когда была маленькой, и трет глаза тыльной стороной руки.

– Мы уже там?

– Где-то. – Коул читает вывеску. – Академия Бенфилд.

Автобус поднимается по широкой дороге под пологом листвы к студенческому городку, столетние здания с деревянными рамами в окнах и стенами, увитыми плющом, или, скорее, японским кудзу, предполагает Коул. Ползучий бич Джорджии.

На нее производит впечатление умение Церкви переоборудовать под свои нужды самые разные помещения: приют, где кормят галлюциногенами, элитная частная школа, даже бар и театр в Мемфисе – хотя Надежда и Сострадание предпочли не заезжать туда, из-за тараканов и въевшегося налета греха.

По крайней мере в этом благословенном месте комнаты, которые можно считать отдельными, – навороченный пансион для избалованных деток богатых родителей, в каждой по две кровати. Им не придется ночевать с кем-то посторонним; то есть если у Милы случится еще одно ночное происшествие…

«Мокрые сны», крошка, совершенно нормально для мальчика. Этот эвфемизм совершенно в твоем духе.

Коул прекрасно знает, что это такое – «спасибо, призрак!» Это все ради нее. Чтобы слова попали прямиком ей в голову. Надежда на каждом последующем Откровении нажимает все сильнее, добиваясь подробностей, имен, времени, того, что именно она испытывала в тот момент. Развешивать свое грязное белье, чтобы скрыть испачканные в буквальном смысле простыни Милы.

Коул предоставляет Миле выбрать им комнату, с крошечным балкончиком, и заносит свои вещи.

– Не совсем «Хогвартс», – замечает она.

– Магия – это глупо, – бормочет Мила, олицетворение подросткового обаяния.

– Вот. – Коул протягивает одноразовую бритву. – Я захватила это для тебя в той гостинице под Талсой. – Пафос бытовых принадлежностей, бритвы, лосьоны после бритья и дезодоранты с такими названиями, как «Прерия» и «Клык мастодонта», а также зубные щетки и ватные тампоны. – Не порежься! – окликает она Милу, удаляющуюся в ванную.

– Я ношу «речь», мам. Так что если порежусь, никто ничего не увидит.

– За ужином ты ее снимаешь.

– Я не хочу есть.

– Ты что, уже порезался, да?

– Нет, не порезался. – Мила выходит из ванной, вытирая лицо полотенцем. Покупать крем для бритья слишком опасно, поскольку сестрам запрещаются такие женские тщеславные мелочи старого мира, как удаление волос на теле. Тюбик не спрячешь, он слишком большой, особенно если учесть, что у нее уже есть контрабанда: СИМ-карта, купленная риелтором Алисией, бритва и четыреста двенадцать долларов, которые ей к настоящему времени удалось забрать из «автобусного банка». Коул старается соответствовать своему добродетельному имени: сестра Терпение, при первой возможности засовывает руку, чтобы вытащить несколько купюр. Не надо хватать всю пачку и убегать с ней – пока что. Они еще слишком далеко от побережья.

Мила швыряет полотенце на кровать.

– Перестань обращаться со мной как с ребенком!

– Ты и есть ребенок.

– Мне уже тринадцать лет. Ну, будет через несколько недель. Я сам могу решать за себя.

Коул прижимает пальцы к вискам.

– Не всегда, тигренок. Я делаю все возможное. Мы уже почти добрались до цели. Еще одна ступень на лестнице к бегству.

– Пожалуйста, не извращай высказывания Церкви в свои дурацкие шуточки!