Хоккенхаймская ведьма - Борис Вячеславович Конофальский

возьмем? Вдвоем не осилим, надобно еще кого звать.

Благочестивая Анхен лишь глянула на старуху:

– А к чему тебе она, пусть тут лежит.

– Что? – удивилась Ульрика. – Мы ее не берем?

– Хватай мешок, дура, – заорала Анхен. – Ну, потащили.

Они поволокли мешок к выходу. Уже на пороге Ульрика глянула на старуху и удивилась: та из-под чистого накрахмаленного чепца смотрела им вслед и улыбалась, глаза безумные, злые и улыбка зла. Словно радовалась, глядя на их суету. И еще злорадствовала. Был бы голос у нее, так смеялась бы вслед и проклятия кричала. Той улыбки, или, вернее, оскала злорадства, Ульрика не забыла до конца своих дней. А пока тянули они тяжеленный мешок с золотом по тихому коридору приюта для скорбных жен.

Закинуть его без участия привратника они бы не смогли, он же помогал им сесть на место возницы – хоть и удивлен был, но вопросов не задавал. Не знал он, что госпожа Анхен может таким возом управлять. А она, видно, могла. Села уверенно на козлы, вожжи взяла, кнутом поиграла умеючи. Но прежде, чем уехали они и он за ними ворота запер, Ульрика сбегала в покои свои и принесла страшный, черный от застарелой крови нож.

И когда она с оружием влезла в воз, то склонилась к сестре и зашептала ей на ухо:

– А сундук с серебром, что в подвале стоит, когда заберем?

– Никогда, неподъемный он, тут оставим. И втроем его не унесем, и даже вшестером. А по частям брать – так весь дом перебудим и время потеряем, нам до рассвета из города выехать надо, а перед тем еще дело сделать, – отвечала Анхен.

А меж тем привратник ворота распахнул, тогда они и уехали. Даже слова на прощание ему не кинули, спасибо не сказали. А он и рад был, закрыл за ними и пошел к себе, согнувшись от боли в пояснице, вспоминал мешок с деньгами и молился, чтобы эти бабы страшные не вернулись никогда.

– И куда мы теперь? – спросила Ульрика.

– Поместье я купила в прошлый год, – отвечала ей сестра, уверенно управляя возом, а для служанки это было новостью, – да вот только о том знает один человек, а знать об этом не должен никто.

– И кто это?

– Нотариус Петерс.

– К нему едем? – начинала понимать Ульрика, зачем им был нужен нож.

– К нему, – сухо ответила Анхен.

Женщины слезли с воза рядом с богатым домом, оправили платья, подошли к воротам. Анхен стала громко и настойчиво стучать. Для того нож в руку взяла, им стучала. С другой стороны не сразу, но зашаркали ноги, и злой грубый голос спросил:

– Кто тут, чего вам, спят господа?

Анхен набрала воздуха побольше и громко, очень четко выговаривая слова, сказала, делая паузы между ними:

– Отвори. Мне. Дверь.

Ульрика так не умела, и потому с восхищением смотрела на подругу.

– Дверь? – переспросили из-за ворот с удивлением будто.

– Немедля! – почти крикнула Анхен.

Тут же загремели засовы и со скрипом отворилась одна створка. Анхен мигом протиснулась в щель и сразу двумя пальцами ткнула сторожа в лоб, приказав ему:

– Стой тут, не шевелись. Жди, пока вернемся.

И огромный мужик, что был ростом на голову выше ее, покорно замер. А Ульрика прикрыла ворота, и пошли они в дом, и хоть темно было, шли уверенно. На второй этаж поднялись, миновав комнату с прислугой, сразу в спальню хозяев.

Там лишь одна маленькая лампа горела на комоде, а в огромной кровати спали муж, жена, а промеж них двое детей. Анхен подошла, заглянула мужу в лицо.

– Он это, Ульрика, тронь его, чтобы не шумел, – сказала она, готовя нож, проверяя пальцем, острый ли. Острый.

Ульрика тем временем подошла к мужу и ткнула пальцами его в лоб. Он охнул во сне и дернулся, и тут же Анхен повернула его голову лицом от детей, уперлась левой рукой ему в висок и начала деловито резать нотариусу горло. А мужик, хоть и тронут был, хоть и в беспамятстве, глаза стал таращить в ужасе. Может, силился проснуться, очнуться от сна кошмарного, стонать пытался, хрипеть, стал руки слабые поднимать, отстраняться, сучить ногами, мешать делу.

– Руки ему держи, – велела Анхен, и Ульрика стала руки его ловить, наваливаться на него и… смеяться. Приговаривала:

– Ишь, и ловкий же какой. Неуемный.

– Не смеши меня, дуреха, – одергивала Анхен, разрезая горло нотариусу.

Кровь заливала уже не только подушку, но и ее платье. Рукава так все в крови черной были. Брызги горячие и на Ульрику летели, и на перины, и даже на детей, что лежали рядом.

Один из детей, мальчик лет шести, очнулся, открыл глаза и стал с ужасом смотреть на то, как какие-то женщины делают страшное с его отцом, зашептал что-то матери, Ульрика увидела это и сказала ему с усмешкой и ласково:

– Молча лежи, коли не спишь, не смей рта раскрыть. А то и за тебя примемся.

Мальчик окостенел от ужаса. Отец его уже лежал мертв, свисая головой с кровати, горло располосовано, от уха до уха – дыра черная. А кругом кровь, как на бойне. Все ею залито. Анхен уже закончила дело, нож на перину бросила. Стояла и с рук кровь стряхивала, на мальчишку смотрела. И Ульрика отпустила руки нотариуса, тоже вся перепачкалась.

– Помыться бы, – сказала она.

– Из города выедем и помоемся, – отвечала Анхен, – пошли.

Ульрика с перины нож вязла, обошла кровать и вложила его в руку спящей женщины смеха ради. Та проснулась, испугалась, рот открыла кричать, но Ульрика в лоб ее пальцами ткнула и сказала строго:

– До утра спи и ножа из рук не выпускай.

И подруги пошли на выход веселые. А мальчишка даже смотреть им вслед не посмел. У ворот мужик огромный стоял, как оставили его. Анхен остановилась рядом с ним и, все еще вытирая руки о передник, сказала строго:

– За нами запри и спи до утра, а про нас забудь.

И пошла на улицу, даже лба его не касалась. Это умение опять восхитило Ульрику.

Сестры сели в возок и поехали на северный выезд. Мимо загулявших пьяниц, горланивших песни, и визжащих у кабаков девок, рвущих друг другу космы за неподеленного богатого мужичка, мимо тусклых огней в маленьких окнах.

Ульрика все боялась спросить, хоть вопросов у нее была куча, сидела молча. Анхен уверенно управляла лошадьми – хоть и темно было, знала, куда править. Вскоре перед ними встала городская стража, застава на выезде стояла. Молодой стражник оторвался от костра и звонко крикнул:

– До утра