Игра кавалеров - Дороти Даннет

Не стоило беспокоиться. Фрэнсис Кроуфорд и Тади Бой Баллах — оба тихо спали; ловкие руки лежали неподвижно, взъерошенная голова утонула в траве, и лицо казалось таким же спокойным, как то, другое, которое только что навеки скрыла земля.

— Мне нужна твоя помощь, — проговорил когда-то О'Лайам-Роу, глядя в то лицо, — чтобы содрать шкуру с безжалостного дьявола по имени Фрэнсис Кроуфорд и вывертывать ее наизнанку, пока не найдется хоть одно живое место, куда можно поставить пробу.

«Живой Робин Стюарт потерпел неудачу, но мертвый… — подумал О'Лайам-Роу, снова откидываясь навзничь и устремляя взгляд на зеленую траву и хижину, над которой больше не курился дым. — Возможно, мертвый Робин Стюарт однажды этого добьется».

— Лорд д'Обиньи, — сказал Генрих Французский, — не покинет нашего королевства. — Это достаточно ясно вам всем?

Анн де Монморанси, маршал, великий магистр и коннетабль Франции, избегал смотреть на королеву. К счастью, мадам де Валантинуа не было.

Совещание закончилось. Удалось достичь определенных результатов, хотя споры по поводу даты свадьбы и приданого будут еще долго продолжаться. Величественный, мужественный, искренний милорд Нортхэмптон от имени господина Эдуарда Английского попросил руки королевы шотландской и по этому поводу произнес поучительную речь в стиле, хорошо известном всем дипломатам за границей.

Его величество каждодневно проявляет себя как самый способный принц, какого Англия когда-либо надеялась иметь в качестве короля. Все владения королевства в хорошем состоянии; повсюду царят мир и спокойствие. Специальные уполномоченные, как только что стало известно, заключили мир с Шотландией.

В Ирландии с каждым днем укрепляется разумное правление: правосудие и закон устанавливаются в тех районах, где прежде они были неизвестны, фальшивые деньги выводятся из обращения, и торговля переживает преобразования.

— Теперь, — заявил маркиз, глядя прямо в глаза королю и коннетаблю, — теперь настало время исполнить старинное обещание, которое дали друг другу наша нация и шотландцы, и слить две монархии обетованным браком.

— Нет, — вежливо возразил французский король после длительной паузы. — Она уже обручена, как всем известно, с дофином. Мы слишком много выстрадали и слишком много жизней принесли в жертву ради нее.

И с этим вопросом было покончено. Нортхэмптон, видя, что настаивать бесполезно, отступил и попросил руки принцессы Елизаветы, шестилетней дочери Генриха, для своего юного короля, на что получил согласие. Осталось обсудить вопрос о подходящем приданом.

Дело было наконец-то закончено. Договор о союзе и совместной защите фактически скреплен. А теперь в своем личном кабинете коннетабль приводил доказательство за доказательством, довод за доводом, требуя заключить под стражу Стюарта д'Обиньи.

Обвинение было обоснованным. Даже обиженный мальчик, перенесший испанскую тюрьму, понимал это; и все-таки сам тот упрямый факт, что обвинение очевидно, наполнял короля слепой яростью. Как ни пытался смягчить его коннетабль, как бы спокойно ни убеждала Екатерина, здесь была замешана оскорбленная гордость. Стюарт любил его… Любил когда-то.

— Сегодня вы приобрели Шотландию для своего сына, — упорно гнул свое коннетабль. — И оставить около себя потенциального убийцу Марии Стюарт было бы оскорблением, которого не потерпит ни один народ.

— Пусть вдовствующая королева уезжает, если ей это не нравится. Пусть забирает свою свиту попрошаек обратно в Шотландию.

— Вы оскорбите ее народ? — спросил коннетабль.

— Нанесете оскорбление ее семье? — раздался спокойный голос Екатерины.

— Кроме того, — задумчиво продолжал коннетабль, — есть еще очаровательный господин Тади. Он желает сатисфакции и, несомненно, ожидает награды. Мои подчиненные ежедневно раскапывают что-нибудь новенькое о господине Кроуфорде из Лаймонда. Знаете ли вы, что ему принадлежит поместье Севиньи?

— Он служит моей дорогой сестре, королеве, — сказал Генрих.

Маленькими руками, унизанными кольцами, Екатерина разгладила свое изящное платье и поджала пухлые губы.

— Думаю, что пока еще нет, — заметила она.

Последовало короткое молчание.

— Тогда сделаем из Севиньи графство, — предложил король. Екатерина, улыбаясь, принялась играть своими драгоценностями. — Я также подумываю о том, чтобы предоставить его милости д'Обиньи и его роте копейщиков какую-нибудь работенку вблизи границ.

Коннетабль дернулся всем своим грузным телом.

— Да. Но, монсеньор, следует показать ему… Нужно, чтобы все поняли, что…

— Как вам известно, — резко перебил его Генрих, — мы запретили дуэли в нашем королевстве. Запрет не соблюдается так неукоснительно, как мне бы того хотелось. Это, конечно, не касается состязаний на арене для турниров, где используются тупые клинки. Мы назначаем состязание такого рода перед ужином. Оно заменит водный маскарад. Объявите лорду д'Обиньи и господину… господину де Севиньи, что им будет позволено излить недобрые чувства, которые накопились у них по отношению друг к другу, таким вот безобидным способом… и что лорд д'Обиньи, так как он, насколько я понял, первый получил сегодня удар, может послать вызов.

Обрамленное седеющими волосами лицо коннетабля обратилось к королеве, и, молча, не поднимая глаз, Екатерина Мария Ромола одобрительно улыбнулась.

Коннетабль передаст новости Фрэнсису Кроуфорду, графу де Севиньи, а не Диана и не де Гизы сообщат ему о мудрости и милосердии короля.

Восходила новая звезда. Не в Лотарингском доме, не у Стюартов или Дугласов: она и коннетабль помогут ей воссиять. Екатерина поглядела на черноволосую голову мужа, и в ее выпуклых глазах отразилась любовь.

Жаркий, сверкающий день наконец-то подходил к концу. В Шатобриане зажглись огоньки, маленькие, тусклые; в замках, Новом и Старом, их было еще больше; фонари, словно бусинки, окаймили аллеи. Пруд в парке блестел в лунном свете, точно усыпанный серебряной чешуей и пуговицами никому не нужных лодок, что неподвижно чернели на темных водах. Большая трибуна рядом с прудом погрузилась в темноту и безмолвие, устремив пустые глазницы рядов на движущиеся огоньки зверинца, откуда доносились ясные, негромкие звуки джунглей, звяканье цепей, четкие команды — все это далеко разносилось в неподвижном воздухе.

Но между прудом и замком бросалась в глаза арена — двадцать четыре ярда в длину и сорок в ширину. Она была украшена гирляндами огней. Неяркие на фоне розовеющего неба, как только что взошедшие звезды, они сплетались, почти не освещая большой прямоугольник, — длинные, утопающие в цветах трибуны для двора, справа и слева палатки для состязающих, пышные балдахины из полосатого шелка над золочеными табуретами, золоченые башенки на всех четырех углах для помощников герольда.

Розово-оловянные, плоские, как куклы, под необозримым гаснущим небом, придворные, вертясь и жестикулируя, толпились под темным навесом; пышные одеяния их поблекли до гризайля — серое на сером в лучах заходящего солнца. Ровно сияли шлемы, жемчужные в безжизненном свете, серебряные трубы, украшенные серыми флагами, казались свинцовыми. На изобилие тонких тканей и драгоценностей, на серебряную парчу лучников, стоящих по краю трибуны, на золотое кружево полога и золотую ткань на столе посреди арены, на доспехи рыцарей, готовых сразиться, лился слабый призрачный свет, равняющий все, как пепел, и древний, словно сухой воздух с высоких гор.