Тесей. Царь должен умереть. Бык из моря - Мэри Рено

Комната была маленькая и простая, в очаге рдели уголья. У стенок стояли полки для чаш, тарелок и туалетных сосудов, еще одну полку занимали свитки, на столе среди письменных принадлежностей горел светильник из зеленого нефрита. Возле него, в кресле, опустив руки на колени, сидел муж. Его золотая бычья голова блеснула на меня хрустальными глазами.

Усталый голос гулко отозвался из-под маски:

– Входи, сын Эгея, и стань так, чтобы я мог видеть тебя.

Я шагнул вперед и приложил руку ко лбу.

Он вздохнул, маска зашелестела, словно тростник под ветром.

– Не ставь мне в вину, пастырь Афин, что я закрываю лицо перед сыном твоего отца. Я уже давно отослал прочь зеркало. И пусть мой гость лучше смотрит на это лицо, которое Дедал сделал для критского Миноса.

Он поднял лампу со стола и качнул головой, потому что маска мешала ему смотреть. А потом сказал:

– Выйди, дитя мое, и последи за лестницей.

Ариадна вышла, я остался. В тишине слышно было, как потрескивают благовония на порфировом блюде. Драгоценный аромат не мог спрятать запах болезни. Правая рука Миноса с чистыми длинными пальцами лежала на коленях, левую укрывала перчатка. Наконец он сказал:

– А мне говорили, что у царя Эгея нет детей. Расскажи мне о своей матери.

Я рассказал ему о своем рождении, а потом – в ответ на вопрос – о том, как жил, как воспитывался. Он молча слушал. Когда я упомянул какой-то священный обряд, он потянулся к своим табличкам, заставил меня рассказать совершенно все, быстро записал и кивнул. Потом спросил:

– Ты переменил обычаи в Элевсине. Как это вышло?

– По воле случая, – отвечал я. – Трудно было не приложить свои руки к тому, что мне там довелось увидеть. – И я рассказал ему все как было.

В какой-то момент Минос закашлялся, и я умолк, полагая, что ему плохо. Но царь знаком велел мне подождать, и я понял, что он смеется.

Когда я рассказал царю, как попал в Афины, он спросил:

– Тесей, говорят, ты сам написал свое имя на жребии, приведшем тебя сюда. Это так? Или Лукос попытался найти себе оправдание? Мне бы хотелось знать.

– Он прав, – отвечал я. – Лукос любит порядок. Меня послал сюда бог. Он дал мне знак послужить жертвой за свой народ.

Минос наклонился вперед в своем кресле и вновь поднял лампу.

– Да, так она мне и сказала. Значит, это правда.

Он придвинул к себе чистую табличку и, взяв новую острую палочку, с явным удовлетворением принялся отрывисто выписывать знаки.

– А теперь, – продолжал он, – расскажи мне об этом. Ты говоришь, бог с тобой разговаривал? Ты слыхал голос, который зовет царя? Какими словами он говорит? Быть может, его воля угадывается в звуках музыки или шелесте ветра? Как говорит бог?

Я подумал: «Он прав; не имея свидетельств знатного происхождения, я должен доказать, что действительно слышу голос». Но даже отцу я лишь бегло упомянул об этом, слова не давались мне.

Царь произнес:

– Я буду признателен тебе. Время суровой рукой подгоняет меня. Я пишу книгу о старинных обрядах, а про то, что ты говоришь, не найдешь ни в каких архивах.

Я уставился на него. Удивление сковало мой язык. Я подумал, что ослышался, но не знал, как переспросить. А потому начал какую-то любезную болтовню; однако слова быстро оставили нас, и мы застыли в молчании, разглядывая друг друга.

Он заговорил первым, подперев голову рукой, в негромком голосе слышалась печаль:

– Сколько же тебе лет, мальчик?

Я отвечал:

– Весной будет девятнадцать, если мне удастся дожить до нее.

– И ты слышишь в сумерках голоса летучих мышей, когда они мечутся над тобой?

– Конечно, – ответил я. – Ночь часто просто кишит ими.

– Они кричат для вас, молодых. Когда человек стареет, они не умолкают, но глохнет его ухо. Так случается и с царями, тогда-то и пора задуматься об уходе. Что ощущает твое сердце, Тесей, когда бог зовет тебя?

Я молчал, припоминая. Невзирая на все, я думал, что он поймет меня. Как ни странно, с отцом я не всегда чувствовал это и, подбирая слова, открыл свое сердце в этой небольшой комнатенке звездорожденному Миносу, владыке островов.

Когда я закончил свою речь, тяжелая маска царя опустилась на грудь. Я устыдился того, что утомил его. Но он вновь поднял хрустальные глаза и медленно кивнул:

– Выходит, жертву принес ты, хотя царем является твой отец.

Слова его пронзили меня, в такие глубины не могло проникнуть ни слово моего деда, ни даже мои собственные мысли.

– Неважно, – проговорил я. – Добрый пастырь всегда отдает свою жизнь за своих овец.

Он посидел, обдумывая, а потом распрямился и отодвинул свои таблички.

– Да-да, девочка была права. Признаюсь, я не верил ей. Наш дом просто преследует некий даймон противоречия. Но она не ошиблась в выборе. За смертью приходит рождение. Ты – тот, кто придет, я более не сомневаюсь в этом. – И он начертил в воздухе знак между нами. Хотя предки его давно оставили эллинские земли, я заметил, что он тем не менее не только царь, но и жрец.

Он шевельнулся в кресле и повел рукой, словно бы собираясь расчистить место на столе, а потом качнул головой.

– Эта болезнь передается прикосновением. Иначе я попросил бы тебя сесть и предложил чашу, как подобает мужу, выдающему свою дочь.

Я едва не преклонил перед ним колени. Но понял, что не почтения искал он, а руки, которой можно довериться.

– Повелитель, – сказал я. – Клянусь всем сердцем, рука моя не будет знать покоя, пока я не возведу ее на престол.

Царь кивнул, и я понял, что он улыбается.

– Хорошо, Тесей. На этом покончим с любезностями, подобающими твоему благородству и происхождению. Дочь моя, наверно, сказала тебе, что, кроме них, я ничем не располагаю.

Я что-то ответил, и он принялся рыться среди своих свитков, покачивая головой и время от времени приговаривая, как делают больные, привыкшие к одиночеству. Трудно было даже понять, с кем он разговаривает – с собой или со мной.

– Ребенком он следовал за мной словно тень – черный теленок, дитя нашего позора. Он не позволял мне забыть про себя. Он просил взять его на охоту, на палубу корабля, в летний дворец и плакал, когда я отсылал его туда, где ему надлежало быть. Он называл меня отцом и недоуменно озирался, когда ему приказывали молчать. Я должен был догадаться, что он погубит меня. Да-да, можно только смеяться, но все складывается как в старой песне. Я пренебрег жертвоприношением, и этот поступок навлек на меня смерть. Если бы боги действительно существовали, они не могли бы придумать ничего лучшего.[92]