И оживут слова - Наталья Способина

– Все хорошо будет, – невпопад отвечает Альгидрас на еле понятном словенском. Потом быстро засыпает в кружку несколько щепоток травы. Я уже понимаю, что он делает. Всемила, кажется, тоже.

– Так то твой отвар. Дурной запах, – едва слышно говорит она и оседает на пол.

Я смотрю на Альгидраса снизу вверх. У него закушена губа и наморщен лоб. Он сжимает в руке кружку с горячим отваром.

– Сейчас. Нужно чуть-чуть настоять, – выговаривает он, отчаянно вглядываясь в лицо Всемилы.

– Ненавижу тебя, – вдруг говорит Всемила, и голос ее крепнет. – Что тебе стоило сдохнуть там, в море? На что ты приехал?! Резьба твоя проклятая. Кто дозволял тебе вмешиваться в волю наших богов и гневить их своими? Не должно у них детей быть, слышишь?!

Последние слова Всемила выкрикивает, и я отчетливо слышу шум в ушах. Альгидрас с отчаянием заглядывает в кружку, а потом бросается в угол комнаты, где подвешен глиняный кувшин. Он доливает в кружку воды из кувшина, не обращая внимания на то, что вода льется мимо. На полу растекается лужа, к которой тут же подбегает дымчатый котенок.

– Выпей, – Альгидрас присаживается на корточки и протягивает кружку.

– Не буду!

– Всемила, выпей! Лучше будет. Голос уйдет.

– Не уйдет! Он никогда не уйдет! Радим! – Я едва не глохну от истошного крика Всемилы.

Альгидрас же резко подается вперед и крепко хватает Всемилу за подбородок, раскрывая ей рот. Отвар льется по подбородку Всемилы, стекает ей на грудь, на колени, на руки. Я не ощущаю запаха в этом сне-реальности, но чувствую, что отвар горячий: он обжигает губы и язык. Всемила делает несколько глотков и наконец отталкивает кружку. Та отлетает к скамье и раскалывается на две почти равные части. Остатки отвара разливаются по полу, но это все неважно. Важно то, что Всемила резко подается вперед и вцепляется в плечо Альгидраса.

– Ненавижу! Ненавижу! – как заведенная повторяет она.

Альгидрас не пытается ее оттолкнуть. Наоборот, он приговаривает, что все будет хорошо, гладит волосы Всемилы. Он не отталкивает ее даже тогда, когда бледная девичья рука со скрюченными пальцами вцепляется в его лицо, оставляя на щеке и подбородке кровавые полосы. Он просто прижимает эту руку к своему плечу и начинает что-то говорить по-хвански. Его речь монотонна и напевна, и я сразу понимаю, что это то ли молитва, то ли заговор. На какую-то безумную секунду мне кажется, что все обошлось, что хванские боги смилостивятся и помогут. Но мир становится все менее реальным, словно разбиваясь на фрагменты. Белые пальцы Всемилы, намертво вцепившиеся в плечо Альгидраса, его рука с красными следами от кипятка, прижимающая эти пальцы к смятой ткани рубахи, кровавые полосы на щеке, зажмуренные глаза и наморщенный лоб… Все это тускнеет, растворяется, и накатывает безотчетный ужас, в котором четко звучит безумный мужской голос: «Моей будешь!»

И я всхлипываю вместе со Всемилой, мечтая, чтобы все это поскорее закончилось, и в то же же время понимая, что голос мне смутно знаком. Я где-то уже его слышала. Только говорил он совсем другие слова.

А потом все укрывает чернота, в которой зловеще и жутко звучит пророческое «Моей будешь!», перекрывая хванскую молитву-заговор.

Кажется, я едва успеваю вздохнуть, как картинка меняется.

Я в доме Добронеги. На этот раз я смотрю на происходящее будто со стороны. В деревянном детском стуле сидит темноволосая и зеленоглазая девочка. Я сразу узнаю ее по своим детским фотографиям. Передо мной маленькая Всемила. Ей года полтора, может, чуть больше. Она вся перемазана кашей и явно не хочет есть: хохочет и уворачивается от маленькой деревянной ложки. Добронега поет ей веселые потешки, каждая из которых заканчивается словом «ам». Каждое «ам» Добронега произносит звонким голосом и открывает рот сама. Я с интересом рассматриваю мать Радима. Она очень красивая, хоть и выглядит уставшей. Тугие черные косы струятся по спине почти до пояса. На ней простое домашнее платье со скромной вышивкой по рукавам и вороту. Я оглядываюсь по сторонам, желая увидеть Радима. Это же невероятно интересно – увидеть мальчика, который вырос в могучего воина, чьей воли слушается вся Свирь.

Но Радима нет. Добронега со Всемилой одни. Я оглядываю комнату, отмечая, что здесь другой стол и лавки. На печи узор, которого нет сейчас. Едва я успеваю отметить детали, как все резко меняется. Дверь с грохотом распахивается, и в комнату врывается молодой мужчина. Его синие глаза лихорадочно блестят, и я не сразу узнаю князя Любима. Он здесь намного моложе. На нем нарядная рубаха, на поясе кинжал. Я мимоходом думаю, что пятнадцать лет назад он уже был похож на настоящего правителя. За таким идут люди, такого слушаются беспрекословно и такому не отказывают. Он резко останавливается, едва переступив порог, и мне хочется отшатнуться, но я словно приросла к полу, и все, что могу сделать, – просто напомнить себе: это сон. Я ничего не могу изменить. Он закончится. Не может не закончиться.

Любим напряженно улыбается и протягивает Добронеге руку ладонью вверх, даже не взглянув на Всемилу.

Добронега, вскочившая со скамьи при появлении князя, несколько мгновений смотрит на его ладонь. Мимолетное недоумение в ее взгляде исчезает, сменяясь сначала растерянностью, а потом решимостью. Она медленно поднимает взгляд от протянутой руки к лицу князя. Делает шаг к стульчику, словно загораживая Всемилу, и так же медленно качает головой.

– Отказываешь?! Князю?! – по красивому лицу Любима точно судорога проходит.

Добронега быстро вынимает Всемилу из стула и, прижав ее к себе, отступает к печи. Я вдруг понимаю, чего хочет князь, и не могу не восхититься смелостью Добронеги. Князь в своем праве войти в любой дом и взять то, что по нраву. Так здесь говорили?

Добронега молчит, только снова качает головой. И тут Любим срывается на дикий, безумный крик:

– Все равно моей будешь! Слышишь?! Моей будешь!

Он бросается к Добронеге, которая, вздрогнув, отступает еще дальше, прижимая к себе Всемилу, зашедшуюся плачем от крика князя. В комнату кто-то вбегает и виснет на плечах князя, и я узнаю Улеба. Любим отмахивается, пытается оттолкнуть Улеба, но тот вцепился в его плечи мертвой хваткой. Он кричит, пытаясь перекрыть плач Всемилы:

– Остановись, князь! Вся Свирь встанет!

Князь разом перестает вырываться. В комнату вбегают люди в синей форме. Они оттаскивают Улеба, сбивают его на пол. Я хочу зажмуриться, чтобы не видеть жестокой расправы, но князь несколько мгновений смотрит на вырывающегося из жестких рук Улеба, а потом делает воинам знак. Те отступают в сторону, и тут в комнату вбегает мужчина, очень похожий на Радима. Я понимаю, что это воевода Свири. Он окидывает быстрым взглядом комнату: жену с плачущей дочерью, скорчившегося на полу Улеба, взбудораженных потасовкой воинов князя – и поворачивается к Любиму. Князь не смотрит на воеводу. Он словно намеренно поворачивается к тому спиной, будто провоцируя на предательский удар, и мне даже сложно представить, чего стоит отцу Радима сдержаться в тот момент. Любим кивает своим воинам – и те, переглянувшись, выходят из комнаты. Князь переводит взгляд на Добронегу и говорит очень спокойно, даже не повышая голоса:

– Либо моей будешь, либо вдовий наряд примеришь.

И почему-то даже плач Всемилы не перекрывает этих страшных слов.

Я с ужасом смотрю на Добронегу. Та быстро гладит Всемилу по растрепанным волосам, пытаясь успокоить, и на миг мне кажется, что она шагнет к князю. Не может не шагнуть. Я бы на ее месте так и поступила, потому что эта угроза не пустой звук. Но Добронега переводит взгляд на тяжело дышащего Всеслава. Тот не смотрит на жену. Он молча прожигает ненавидящим взглядом спину князя Любима. Вместо него это делает с трудом поднявшийся с пола Улеб:

– Злое ты задумал, князь, – качает головой Улеб, растирая плечо. – Вся Свирь встанет.

Князь еще мгновение смотрит на Добронегу, а потом быстро выходит из комнаты. Грохота захлопнувшейся двери почти не слышно. Все заглушают плач Всемилы и пение Добронеги, пытающейся успокоить ребенка. Всеслав смотрит на жену и дочь, и я вижу в его