И оживут слова - Наталья Способина

забрать ребенка, уже понимая, что теперь именно ему придется решать, как дальше жить этой девочке, побывавшей на руках Той, что не с людьми, и вернувшейся в семью живой. И он бы так и принял дитя и ушел в дом отца Альмиры – сидеть за дубовым столом да думать, как быть дальше, пока мать будет хлопотать над своей найденкой, да только услышал негромкое:

– Она потерялась, староста. Скажи ее матери, что негоже терять своих детей.

Голос был мелодичный, точно колокольчики вздрогнули и зазвенели. И староста сам вздрогнул, точно те колокольчики, и поднял взгляд. И пропал. Принимая из рук Той, что не с людьми, маленькую Альмиру, староста хванов вдруг подумал, что у людей не бывает таких серых глаз. Точно грозовые тучи. А еще подумал, что зря он не рассмотрел толком девчонку, подобранную когда-то на берегу. Сейчас бы знал, были ли эти глаза всегда такого диковинного цвета или же это потому, что теперь ими смотрели на смертных боги. А еще почему-то вспомнил, что этим же самым звонким голоском она когда-то сказала, что ее зовут Элиной. На ритуалах ее голос звучал иначе: глуше, тягучее, точно смола, в которую влип и из которой уже не вырваться. И оттого было страшно и отпускало, только когда она снова уходила по своей тропке вверх на утес.

– Я скажу, – пообещал он, желая и не смея отвести взгляд.

И тогда снова случилось то, чего не могло случиться. Та, что не с людьми, улыбнулась. Так светло, что ему захотелось зажмуриться. И, отступая, староста хванов подумал, что боги, верно, смеются над ним, раз позволили это увидеть. Да не просто увидеть – навек запомнить.

И не было хванца, который не сказал после, что староста лишился разума. А ведь вправду лишился, иначе как посмел подумать, что Та, что не с людьми, не должна быть и с богами – только с ним.

И не стало для него роднее дороги, чем тропка с острыми камнями, что вела на проклятый утес. Староста хванов мог пройти по ней с закрытыми глазами, потому что сотни раз бежал на утес, не разбирая дороги, не страшась камней. И чаще всего делал это после захода солнца, чтобы дневное светило не видело его позора. И хотел бы сказать себе: «Хватит! Опомнись!» – да не выходило. Главный жрец, коснувшись рукой Священного шара, сказал: «Ты одурманен! Изгони ее, иначе накличешь беду на весь род!» Но он только мотал головой и молил Священный шар сжалиться и не заставлять его отказываться от нее. И самому было страшно от тех мыслей, потому что не юнцом он был – сорок весен уж минуло, да ничего с собой поделать не мог. И знал, что всяк на него смотрит да о его позоре догадывается, но, видно, впрямь одурманен был глазами, голосом, руками. Так одурманен, что дышать без нее не мог. И велел жрецу не говорить больше ни слова об этом – он свой выбор сделал. Жрец не стал больше касаться Священного шара, только вздохнул и посмотрел в глаза.

– Ты будешь последним старостой хванов, – негромко сказал он.

И засмеялся староста. И поверил в то, что боги вправду сошли с ума, как и их жрец. Не бывать такому! Никогда. Как это – последним? У него три сына да два младших брата. И ушел он от жреца, смеясь, а его смех еще долго отражался от каменных сводов храма. И боги слышали тот смех.

А потом снова случилось то, чего не могло случиться никак: Элина понесла.

Никто никогда не слыхал, чтобы у Тех, кто не с людьми, рождались дети. У них могли быть лишь воспитанницы, которые тоже служили богам. Но, видно, случилось так, как староста и хотел: она больше не принадлежала богам – только ему.

Она часто повторяла, что у них будет звездный сын.

– Почему звездный? – спрашивал он.

– Потому что звезды – самое прекрасное, что создала природа, – с задумчивой улыбкой отвечала она, глядя на ночное небо, усыпанное звездами, точно бисером.

Он не смотрел на небо. Он хотел только одного: пусть она всегда будет рядом. И если ей для этого нужен звездный сын, что ж, пусть он будет. И, глядя на то, как она с мягкой улыбкой гладит округлившийся живот, он думал, что все-таки переиграл богов. Боги же в ответ смеялись.

А потом Элина заболела. Он понял это отчетливо, когда привычно толкнул незапертую дверь, а девушка не вышла навстречу. На миг мелькнула шальная мысль, что, может быть, уже… сын. Но ведь слишком рано. Еще не настало время! Глядя на ее бескровные губы и слабую улыбку, он осознал, что он мог забыть о богах, но боги не забыли о нем. На следующий день староста молил главного жреца о милосердии богов. Но уже видел ответ в синих глазах. Милосердия не будет. Он сам украл его у себя, смеясь как безумный в этом храме месяцы назад. И уже уходя из храма, он услышал голос жреца:

– Боги милостивы, староста, твой младший сын будет жить.

И староста с удивлением подумал о трехлетнем Альтее. Конечно, он будет жить. Почему бы ему не жить? Боги милостивы, они не забирают детей за грехи их отцов. Но жрец спокойно добавил:

– Не о том сыне думаешь.

И тогда-то староста хванов понял. Боги милостивы. Его младший сын будет жить… Ее звездный сын.

– А она? – шепотом спросил он.

И его шепот эхом разнесся по храму. В ответ жрец лишь отвернулся, и старосту хванов охватил липкий страх.

После он сидел у ее постели, с ужасом замечая, как она становится все прозрачнее, а она только улыбалась в ответ и повторяла, что все хорошо, волноваться не нужно, с ее сыном все будет хорошо. И, только заметив на столе отвар из трав, он понял, что не только боги не забыли о нем, о нем не забыли и люди. Элина отпаивала себя отваром, что изгоняет из тела отраву. И ему захотелось завыть в голос, но он смолчал. Просто не смог показать слабость женщине, понимающей, что себя она уже не спасет, зато до последнего пытающейся спасти своего звездного сына. И снова случилось то, чего не могло случиться. Солнечным весенним днем главный жрец принес в дом старосты маленького мальчика. Жена старосты приняла ребенка на руки и протянула мужу, поджав губы. А тот бросился вон из дома к извилистой тропке, чтобы ворваться в пустой дом. Наверное, боги все же призвали ее, наверное, простили. Так думал староста хванов, когда выл в голос, точно раненый зверь, проклиная богов и людей, комкая в руках ее платье с диковинной вышивкой по вороту и гадая, почему все ее платья были вышиты одинаково. Он так и не спросил ее об этом, сейчас же это казалось важным.

Староста признал мальчика сыном, и хваны ни разу не напомнили ему ни словом о том, как этот мальчик появился на свет. Казалось, люди простили его и боги простили тоже. Его младший сын выжил. Жрец не обманул. Только все чаще, глядя на ребенка, путающегося под ногами у его жены и старших детей, староста понимал, что он не хотел этой милости. Это ей нужен был звездный сын, а ему нужна была лишь она. Потому-то староста все чаще делал вид, что не замечает того, что ребенок часто болеет и порой слишком легко одет, что на острых коленках расцветают синяки, а на руках – бесконечные царапины. Он не хотел вмешиваться. Он хотел забыть свой болезненный кошмар, свою одержимость, а не по-детски серьезный взгляд серых глаз раз за разом напоминал о прошлом. И староста с нетерпением ждал поры, когда сможет отправить мальчика в Савойский монастырь, хотя раньше думал, что отправит туда Альтея. Ведь тот тоже младший, но его, благословленный богами. Но главный жрец ответил на его сомнения:

– У тебя один младший сын, староста. Другого уже не будет, – и указал на Альгидраса, сидевшего в сторонке на песке и перебиравшего