Кошмары - Ганс Гейнц Эверс

раз на лице умершего застыло совершенно невиданное выражение – лицо исказил звериный ужас, широко раскрытые глаза почти вылезли из орбит наружу. Губы раздвинулись, обнажив крепко сцепленные зубы.

Между ними виднелся, перекушенный и раздавленный, огромный черный паук со странными фиолетовыми крапинками на брюшке.

На столе лежал дневник; прочтя его, комиссар без отлагательств направился в дом на другой стороне улицы. Там он убедился, что покои на втором этаже в последние месяцы не снимала ни одна живая душа – и все это время они, никем не обитаемые, пустовали.

Париж

Август 1908

Тридцать третий

Логос

Безумцы за Призраком гонятся жадно,

Но Призрак скользит, как блуждающий свет.

Бежит он по кругу, чтоб снова вернуться

В исходную точку, в святилище бед;

‹…›

…и эта трагедия Жизнью зовется,

и Червь-Победитель – той драмы герой[29].

Э. А. По

С четверть часа смотрел я вниз с Пунта-Трагара на море, солнце и скалы; затем встал, собираясь уйти. Сидевший рядом на каменной скамье человек схватил меня крепко за руку.

– Здравствуйте, Ханс Хайнц! – сказал он.

– Здравия! – ответил я, глядя на него. Конечно, я знаю его – наверное, знаю! Ну и… и кто же это такой?

– Вы больше меня не признаете? – спросил он капризно. И голос такой знакомый! Но был он когда-то другой – легкий, воздушный, плавный, не такой тягучий и надломленный.

В конце концов я сообразил:

– Оскар Уайльд?!

– Да, почти, – запинаясь, произнес этот новый голос. – Скажите лучше: тридцать третий[30] – вот что оставила тюрьма от Оскара Уайльда!

Я посмотрел на него. «Тридцать третий» являл собой лишь грязный след, ужасное воспоминание об Оскаре Уайльде. «Как я подам ему руку?» – подумал я. «Пять лет тому назад я уже отказывал ему в рукопожатии. Глупый поступок, но Оскара Уайльда он только позабавил, тогда как друга его Дугласа – рассердил. Если я уважу его сегодня, он решит, будто я делаю так из жалости, и тем самым лишь еще больше оттопчу его мозоли».

Итак, руки я ему не подал – и, сдается мне, Оскар Уайльд был мне за то благодарен. Мы поднимались по каменным ступенькам, не говоря друг другу ни слова. Я ни разу на него не взглянул, чем он, кажется, тоже был очень доволен.

У одного склона я спросил:

– Полезем наверх?

Он усмехнулся; покачав медленно головой и посмотрев ввысь, сказал, шутя:

– Это тридцать третьему-то номеру лезть наверх?

– Нет, это не дело! – Я засмеялся. Да, Оскар Уайльд определенно радовался, что я не выказывал к нему сострадания.

Мы обошли кругом гору; сели на камни и уставились на море. Внезапно я сказал:

– Несколько лет тому назад я шел по этой самой дороге с подругой, Анни Вентнор. Здесь повстречали мы Оскара Уайльда. Его верхняя губа подергивалась, а глаза сверкали и смотрели на меня так, что я конвульсивно стиснул кулаки. При мне была палка, вроде шеста, так вот, я переломил ее, чтобы не ударить этого спесивца по лицу. На этом же месте сижу я сегодня опять: леди Вентнор умерла, а тридцать третий – здесь, жив-здоров. Все это очень уж подобно сну.

– Да, – подтвердил Оскар Уайльд.

– Сну, который снится о нас кому-то чужому.

– Да… то есть, что вы сказали? – воскликнул он отрывисто, полный ужаса и какого-то неожиданного возбуждения.

Я машинально повторил:

– Все это – как сон, который снится о нас кому-то чужому.

Мои губы двигались, но я сам не понимал того, что, собственно, говорю и думаю.

Оскар Уайльд вскочил; теперь его голос снова звучал по-прежнему, как голос мужа, гордый дух которого парил над толпой своих современников:

– Остерегайтесь узнать этого чужого – не всякий осмелится с ним встретиться!

Я его не понял и захотел расспросить; но он махнул рукой и, повернувшись, ушел. Я проводил его взглядом – иного не оставалось. Он помедлил раз, закашлялся, но обернуться не соизволил. Медленно, прихрамывая, с трудом шел этот сгорбленный полубог, которого лицемерные стервятники его родины обратили в Тридцать третьего!

Три дня спустя я получил письмо: «Оскар Уайльд хочет с Вами поговорить. Он будет Вас ждать к восьми вечера в гроте Бовемарина».

Я пошел на взморье, заручился услугами шкипера. Стоял дивный летний вечер; мы отчалили и двинулись в море. На подступах к гроту я увидал Оскара Уайльда сидящим на скале. Я вышел из лодки и отослал шкипера.

– Садитесь, – пригласил меня Оскар Уайльд.

Последний отблеск вечернего солнца падал в темный морской грот, где изумрудного оттенка воды, ударяясь о стены, плакали и жаловались, точно малые дети.

Я здесь бывал и прежде. Я хорошо знал, что это только волны разбиваются о камни, и все-таки не мог отделаться от впечатления, что это голые, маленькие, брошенные детишки плачут по матери. Почему Оскар Уайльд позвал меня именно сюда?

Он как будто угадал мои мысли и сказал:

– Грот напоминает мне о тюремной камере. – Он произнес эти два страшных слова – «тюремная камера», – будто это было для него милым воспоминанием, затем продолжил: – Вы недавно сказали кое-что – не знаю, вполне ли осознанно. Вы сказали: все это – как сон, который снится о нас кому-то чужому.

Я хотел ему ответить, но он не дал мне говорить и продолжал дальше:

– Скажите – многие качали головой, когда я позволил себя арестовать? Вероятно, они все думали – почему Оскар Уайльд дает бросить себя в тюрьму? Почему он не пустит себе пулю в лоб и не покончит с этаким унижением?

– Да, многие думали так.

– А вы?

– Я думал: у него есть свои поводы. Ганс Лейз также отправился в заключение…

– Да, Ганс Лейз! Что он имеет со мной общего? Ганс Лейз принес ложную присягу ради любимой женщины; он поступил прилично, и ни один честный человек не обнаружит и пятнышка на его репутации. Да, вся образованная чернь возвела его в мученики, потому что он страдал за женщину! И те же люди меня поносили, потому что я презирал женщин! Раз уж на то пошло, Ганс Лейз, этот крепкий и сильный фриз-островитянин, молодой и фанатичный человек из народа… чем грозила ему тюрьма? Его душа ничуть не пострадала, а через несколько лет и из тела выветрится затхлый воздух неволи. А Оскар Уайльд – самый утонченный аристократ со времен смерти Вилье, Оскар Уайльд, который сделал из жизни искусство, как никто до него в трех государствах… Оскар Уайльд не был уже так молод, он происходил не из