Кара-Бугаз - Константин Георгиевич Паустовский

век миоцена. Но дело не только в этом. Дело в том, что ледяной период приближается вновь. Вот что паршиво, дорогие товарищи.

Аплодисменты и топанье ног прервали Баклунова, – петрозаводская гичка пришла к финишу первой.

Баклунов выждал, пока шум утих, и добавил:

– Итак, задача осложняется. Необходимо не только уничтожить полярный ледяной лишай, но и предотвратить новое нашествие льдов. А для этого нужно прежде всего точно установить причины образования материкового льда…

Северцев пожал плечами. Пятидесятилетний седой капитан занимается вздором. Что это? Глупость или старческий бред? Северцев вспомнил какую-то жульническую организацию в Москве, продававшую билеты для полета на Луну. Как это похоже на болтовню Баклунова. По мнению Северцева, Баклунов был вполне нормальным человеком, но уже давно Северцев знал, что нет такого вполне здорового человека, который бы не увлекался втайне вздором.

Тузенбух бредил спиннингами и отливал на примусе свинцовые блесны, Михельсон, несмотря на острый и аналитический ум, заучивал стихи, как попугай, без всякого разбора. Шопенгауэр, как говорят, вышивал крестиками, а Лев Толстой считал себя талантливым конькобежцем, хотя катался на коньках отвратительно. В лучшем случае – идеи Баклунова можно было расценивать как безумие. Эта мысль Северцева не встречала сочувствия ни у Михельсона, ни у Тузенбуха.

Возражения Михельсона Северцев называл пустяковыми, но они его злили. Михельсон утверждал так же, как Баклунов, что ледниковый период возник не потому, что климат земли изменился и стал холоднее, а был вызван какой-то нераскрытой случайностью. Если бы не эта случайность, жаркий миоценовый климат до сих пор господствовал бы в Северном полушарии. Похолодание не было причиной нашествия льдов, – напротив, оно было вызвано этим нашествием. Откуда же взялся лед? Этого никто не мог объяснить.

Михельсон доказывал, что нет ничего невероятного в том, что человечество, разгадав причину рождения льдов, устранит ее и превратит полярные страны в цветущие области земли. Эти страны получают очень много тепла, и его вполне достаточно, чтобы поддержать теплый и ровный климат.

– Вы странный тип, – говорил Михельсон Северцеву. – Вы мракобес. Из средневековой алхимии родилась химия, из дощатых крыльев какого-то мужичка, прыгнувшего при Иване Грозном с кремлевской колокольни, родился планер и аэропланы, а идея Баклунова может вызвать в будущем полный переворот в науке о климате земного шара.

Тузенбух приводил доводы другого порядка. Он рассказывал историю о своем товарище, учителе физики, сошедшем с ума лет тридцать назад. Физик заперся в своей комнате и утверждал, что ясно видит все, что происходит в мире: посещение французской эскадрой Кронштадта, извержение на острове Мартинике и похороны королевы Виктории. При этом он показывал на дверь, где висел немецкий плакат: «Вытирай почище ноги, если хочешь в дом войти». Дверь казалась физику прозрачным экраном, за которым перед ним раскрывался весь мир. После смерти в чемодане физика нашли сумбурное исследование о передаче изображений на расстояние. Вот подите, сумасшедший предугадал одно из величайших открытий нашего времени.

Во времена моей молодости ученые то и дело спорили, как писали в каком-то веке: юс большой или юс малый. Все это схоластика, друг мой, скучнейшая схоластика и занятие для сухарей!

Тузенбуху Северцев даже не находил нужным возражать.

У Северцева болела голова от этих разговоров. Закрыв глаза, он слушал гул и гудки речных трамваев. Когда через минуту он открыл глаза, день был налит такой синевой, что Северцев зажмурился.

Около Баклунова стояли победительница на гонках гичек и Михельсон. Ее спортивный костюм и темное тело были забрызганы речной водой, – тело было такого темного цвета, что казалось, эта девушка всю жизнь только и делала, что гребла на гичке и бегала под солнцем.

Победительница разговаривала с Наташей, и Северцев увидел ее глаза, блестевшие не то от гнева, не то от возбуждения. Потом она быстро побежала переодеваться. Северцев встал – облака взвивались над городом, как исполинские прозрачные знамена.

– Мне очень знакомо это чувство победы, – сказал Баклунов, продолжая, очевидно, разговор, начатый при победительнице. Северцев взглянул вокруг и впервые в жизни внезапно испытал то чувство, о каком говорил сейчас Баклунов, – испытал не за себя, а за эту смуглую и сдержанную девушку.

Победа! Он провел рукой по лбу, ему почудилось, что он видит все во сне; знамена облаков, тяжелый блеск заката в листве, похожей на листву магнолий, красные флаги на мачтах, удары весел, непрерывный смех, переливавшийся через широкие ступени стадиона. Со стороны Большой Невы летела напряженная и торжественная дрожь пароходных гудков, как будто капитаны, сговорившись, нажали одновременно педаль могучего органа.

– Вот это здорово! – пробормотал Северцев. Он увидел резкий профиль Баклунова с седыми висками и вдруг поверил в невозможное, в то, что Баклунов прав, и здесь, в Ленинграде, в Советском Союзе, впервые в мире зародилась безумная и смелая мысль об уничтожении Арктики.

«Чудесный Баклунов, – подумал Северцев. – Ах, какой милый чудак!»

Вечером победительницу, Лену Мижуеву, чествовали в комнате Баклунова. Гильмерсен показал столько веселых матросских номеров, что даже Баклунов, знавший его чуть не с детства, был поражен. Началось с пустяка, – Гильмерсен брал нераскупоренные консервные банки и запускал их среди пола волчком с чудовищной скоростью. Он швырял одну банку за другой, и в комнате не затихал ровный и глухой гул, как будто работал исполинский агрегат. После этого Гильмерсен забил стеклянным бокалом гвоздь в стену по самую шляпку и, наконец, протанцевал знаменитый танец с парусами. Парус заменяла скатерть. Она все время летала под потолком, и Гильмерсен ловкими ударами не давал ей падать на пол. Скатерть носилась над головами, хлопала, блестела, свивалась и распластывалась. Табачный дым вертелся по комнате стремительными спиралями, щенок визжал, забившись под шкаф, и цветы на окнах качались от ветра. Наташа хохотала, Лена Мижуева смотрела с веселым изумлением. Гильмерсен зацепил стакан. Он лопнул и резлетелся мелкими осколками, и в каждом осколке сияли отблески электрических лампочек. Лампы качались, как фонари на улицах в ветреный вечер.

– Шторм, – прокричал Гильмерсен, и действительно, шум танца и ветер, дувший в лицо, напоминали бурю на море, – скатерть свистела и стреляла, а непрерывный стук каблуков Гильмерсена вызывал впечатление ливня, барабанящего по палубе.

– Неистовый датчанин, – бормотал Северцев. И этого человека он мог принять за