Царица без трона - Елена Арсеньева

О Матерь Божия, Димитрий убит… Она утратилатого, ради кого перенесла столько, столько… ради кого явилась в эту варварскуюМоскву!

А ведь сегодня, именно сегодня народмосковский должен был приносить присягу Марине как царице!

Марина вонзила ногти в ладони, чтобы разошласьсерая пелена, которая вдруг заклубилась перед глазами.

Не показать своего горя этому ничтожномуНащокину!

Вдруг раздались тяжелые шаги, и в комнатуворвался Шуйский.

Окинул взглядом разорение, царившее здесь… иМарине показалось, что князь с трудом сдержал злорадную улыбку.

– Ты уже слышала, что Отрепьевубит? – спросил он спокойно. – Тебя будут охранять, потом отведут котцу. Что бы ты хотела взять отсюда с собой? Назови только то, что принадлежалотебе. Все подарки, сделанные тебе Самозванцем, награблены у московитов, поэтомуони отымутся от тебя.

Марина раздвинула губы в деланой улыбке.Лишилась мужа, лишилась царства, лишилась Янека… Неужто Шуйский ждет, чтоМарианна Мнишек, русская царица Марина, станет цепляться за тряпки?!

– Я хочу, чтобы мне вернули моегоарапчонка, – холодно сказала она и отвернулась от Шуйского.

Уже все было кончено с сыном Грозного, уже былон спроважен от жизни к смерти, а заговорщики, напившись крови, продолжалинеистовствовать. Над мертвым телом еще продолжали испытывать свою храбростьнекоторые особенные удальцы. Еще «добивали» его сабельными ударами, еще билитопорами. Рыжий ломанул ему обухом лицо, обезобразив до неузнаваемости.

Каждый изощрялся как мог в поругании трупа, ито, что Димитрий больше никому не мог оказать сопротивления, еще пуще разжигалоих и наполняло отвратительной доблестью.

Рыжий от возбуждения не мог стоять на месте.То пинал труп с каким-то особым сладострастием, то начинал шататься по дворцу,глядя вожделенно на остатки роскоши, когда-то поразившей воображение Марины, атеперь поруганной, загаженной. Порывался заглянуть на половину царицы, но тамстояла стража.

Возвращаясь в ту залу, где ругались над царем,рыжий вдруг засмеялся, глядя на что-то валяющееся на полу. Поднял, спрятал запазуху – и воротился к сообщникам в наилучшем расположении духа.

Наконец угомонились – больше потому, чтособравшиеся внизу требовали показать им вора и расстригу.

Человек, находившийся здесь же и единственныйдостойный именования расстриги, тихо хмыкнул и принялся срывать с мертвогоостатки одежды.

– Видали охальника? – сказалкакой-то боярин, озирая могучее и после смерти естество убитого. – Уж ибаб-то он испаскудил – слов нет. Сказывают, тридцать брюхатых монахинь посленего остались по ближним монастырям.

Говоривший был сморчковат сложением, и вголосе его прозвучала явственная зависть и тоска по недостижимому. Гонимыймелкой, гнусной мстительностью, он принялся помогать тем, кто привязывалверевку к ногам Димитрия, дабы тащить его на позор, как падаль, и особымпакостным образом накинул петлю на его естество.

Кругом захохотали. К тому времени, как трупвытащили из Кремля через Фроловские ворота на Красную площадь, он был настолькообезображен, что не только знакомых черт в нем нельзя было распознать, но ивообще увидеть человеческого образа.

И только тут Шуйский наконец-то дозволилвызвать из Вознесенского монастыря царицу Марфу. Запираться он более не мог –на него уже начали поглядывать недовольно.

Инокиня вышла, поддерживаемая под руки двумясестрами. Сегодня, когда долетела весть, что убивают воровского царя, у нееедва не отнялись ноги, но неметь они начали с тех пор, как ее три дня назаднавестил брат Афанасий Федорович.

То, что сказал Марфе брат, оказалосьчрезмерным для иссушенного тоской существа. Она слушала – и верила, и не верилабрату. Все время казалось, что он говорит о ком-то другом!

Значит, она не солгала народу, когда призналав этом ласковом, синеглазом юноше своего родного сына. Но как же так вышло, чтовся жизнь их прошла врозь? И как же так вышло, что даже после того страшногодня в Угличе родные не открылись ей, не утешили измученного тоскою сердца? Онибоялись подвергнуть опасности царевича, а пуще – боялись быть подслушаннымикем-то из подсылов Годунова. Им не было дела до страданий матери, дваждыутратившей сына. Первый раз это произошло, когда его скрыли Бельский иАфанасий, подменив по пути в Углич ребенком каких-то Нелидовых-Отрепьевых.Мария Нагая в те дни была тяжело больна – захворала от потрясения, от страха засвою судьбу, – а когда пришла в себя, подмена была уже совершена, и ей неоставалось ничего другого, как принять чужого мальчика как сына. И не выдатьсебя ни словом, ни движением: ведь их с братьями жизнь висела на волоске! Онаничего не знала о судьбе истинного Димитрия: жив он или мертв, а если жив, то гдеживет? Так болело сердце в этой вынужденной разлуке, что Мария Федоровнапостепенно приучилась вовсе не думать о свершившемся. Прошлого не существовало– только настоящее. Как ни чужд был ей грубый и жестокий мальчик, который рос вУгличе под именем Димитрия, она привыкла к нему и жалела его. Народ в тот деньв Угличе был так переполошен, что подмены никто не заметил, когда Афанасийскрылся с раненым. Мария Федоровна, избивая Василису, сделала все, чтобыотвлечь внимание от брата. Афанасий исчез, а Михаил никого не впускал вкомнату, где якобы лежал умерший царевич. На самом деле там не было никого…Знала обо всем Арина Жданова, и она же помогала царице отводить народу глаза.Потом пришлось допустить священника и открыться ему, но отец Никон был веренНагим и не признался, что махал кадилом над пустым гробом. Да, похоронилипустой гроб!

Даже когда приехали расследователи во главе сШуйским, тайна была сохранена. Ведь те не желали докопаться до истины. Ониприбыли с готовым ответом на вопрос…

Частенько потом тот, второй мальчик снилсяМарии Федоровне, и она порадовалась, когда Афанасий сказал, что его удалосьспасти после ранения в шею, пристроив к Романовым, а потом определив в Чудовмонастырь. Иногда, уже живя в Вознесенском монастыре, она видела из-за оградыкупола Чудова монастыря и размышляла, где сейчас тот ребенок, уже ставшийвзрослым мужчиной, что делает. Быть может, молится, поминая в своих молитвахженщину, которую недолго называл матерью?..

Сердце как бы раздвоилось между этими двумяДимитриями, и, когда на площади Марфа увидела страшное, нагое, неузнаваемоетело какого-то мужчины, она на миг растерялась.