Радин - Лена Элтанг

– Хозяйки не будет до вечера, – сказала Малу, – до свидания, сеньор!

Он направился в сторону центра и по дороге несколько раз поглядел в витрины, чувствуя себя ловким и загорелым кабальеро. В этой истории уже двое свалились замертво, игрок и школяр, любители уиппетов, обоим не было даже тридцати. Двое юных веронцев погибли, а короли и пожилые мавры все еще живы. Нет, что я вру, это ведь не шекспировский мир, здесь другие бури, и речь почти никогда не идет о любви.

Осталась одна глава, думал он, сворачивая в знакомый переулок. Я раскрыл дело, но не намерен сдавать служанку полиции. Я также не намерен оставлять «Аррабиду» у себя, но я должен ее отыскать. Я сделаю это из упрямства, которое танцовщица снисходительно назвала азартом, я настырен, как испанский тресго, домовой с овечьими ушами. Урсула говорила, что в астурийских деревнях его просят принести в корзине воды, чтобы проверить его упорство. И он носит и носит, стиснув зубы, пока не свалится замертво.

Варгас

Понти – не инвестиция, он хорош, но хорош, как старые поэты вроде Балтазара Диаша или Бернардина Рибейру, их знает каждый сапожник в городе, но спроси у англичанина или француза, кто это такие, и он скажет, что это название лосьона для бритья.

Одним словом, гений местного значения. Он достаточно заработал, чтобы выбросить кисти на помойку, а у меня в последние годы все держалось на нем и на парочке молодых из Фоша, которые лепили антилоп из фольги. Остальные ушли в более модные места, хотя я вложила кучу денег в механизмы, способные развлекать посетителей. Одна раздвижная крыша чего стоит, я такую увидела в калифорнийской галерее и прямо спать не могла, пока не скопировала.

Чудо, которое явит Понти, так написано золотом на тисненой бумаге, эти приглашения тоже влетели мне в копеечку. В этой стране народ любит чудеса и хорошо поесть, так что придут все, кого пригласили.

Мы договорились с Понти, что он появится не сразу, пусть народ разогреется, выпьет вина и потомится в ожидании чуда. Около шести он зайдет с черного хода, наденет смокинг, который я взяла в прокате, дождется моего знака и выйдет прямо в толпу. Главное, чтобы он смог овладеть ими с ходу, заставить их радоваться, а не удивляться и задавать вопросы. Прессу-то я подготовлю, а вот городские могут и засвистеть.

Теперь, когда я знаю, что Доменика меня обманула, я буду действовать так, как моя левая нога пожелает. А так, чего доброго, пришлось бы с ней советоваться, она ведь свой вкус считает безупречным, даром что дом у нее выкрашен в белый и голубой, будто флаг Гондураса.

По правде сказать, не ожидала от простодушной домохозяйки такого бесстыдства, а ведь я еще удивлялась – когда это Понти успел закончить серию? В августе он утверждал, что дальше первого холста не продвинулся, пришлось пустить публике пыль в глаза и устроить спектакль на мосту, ведь показ был проплачен по всем статьям, вплоть до гарсонов и шампанского.

Холсты я, разумеется, продам, даже если они уйдут за эстимейт. Не могу согласиться с выбором темы, хотя серия смотрится отлично, даже длинный, пастозный мазок скопирован, видно, что профи работал. Эти сверкающие рыбы взяты из ранних работ Понти, еще во времена академии, задолго до того, как мы его раскрутили.

Я помню, как он сам о них говорил, усмехаясь: ненависть – это вечная рябь на темной воде созерцания, будто от теснящихся карпов или от дождя. Ладно, чем бы эти картины ни были, они должны вытащить меня из долгов, иначе вывеску придется снимать не позднее сентября. Сделают в моем зале обувной магазин или ресторан с раздвижной крышей. А тогда хоть в Дуро бросайся с бетонного моста самоубийц. Говорю же: галерея – это все, что у меня есть.

Иван

На канидроме мы понимали друг друга ясно, почти без слов, по поджатым губам или движению брови. На Аграмонте тоже есть свой язык – выцветшие фотографии, золотые имена, тряпичные орхидеи, – и через несколько недель я начал его понимать.

Когда моя удача созрела, я ушел из царства мертвых, сбрив бороду в туалете «Макдоналдса». Я оставил своего пса одного, попросил сторожа присмотреть за ним, пришлось пообещать ему долю с выигрыша. Шестьдесят четыре дня – не шутка, а играть надо каждый день, иначе система не сработает. Когда я уходил, Динамит был похож на кусок светлой шерсти в кладбищенской траве. Всю осень он грелся на солнце рядом с поэтом Феррейру, у которого на могиле лежит бронзовая собака.

Утром шестьдесят четвертого дня я спустился в город, купил в киоске опасную бритву и дождался, пока откроется «Макдоналдс» возле военного музея, я помнил, что там есть туалет для матерей с детьми, с душем и бумажными полотенцами. Закрывшись там на крючок, я посмотрел на себя в зеркало и присвистнул: мужику, который на меня уставился, было лет сорок, не меньше.

Дело было не в бороде, которая оказалась красноватого оттенка, будто у кобольда. Дело было во взгляде, он стал темным, плавающим и почти неуловимым, я сам не мог поймать его в зеркале. Так вот как это работает, думал я, примериваясь бритвой к заросшей щеке: за два месяца в склепе я потерял десять лет и заработал выражение лица. Холодное, ускользающее, бесценное для покера, практически боевой инструмент. Китайский конный секач! Сегодня я узнаю, отсекает ли он ноги вражеским лошадям.

Мендеш сказал, что его приятель, проигравший в притоне усадьбу, так и не решился вернуться домой. Я спросил, где тот парень с удочкой, а клошар хлопнул меня по плечу и сказал: вот с ним-то я и обедал! Это и есть Бата, он по второму разу пошел!

Мы сидели у воды и ели тушеное мясо, завернутое в ресторанные салфетки. Когда мы прикончили медронью, он все еще говорил о своем Бате, снявшем на окраине каморку, чтобы продолжать игру, и рассказывал, пока я не отключился, прислонившись головой к бетонной свае моста.

Несколько раз в дверь туалета стучали, и довольно настойчиво, но я изображал не то плач младенца, не то сварливый женский голос, и меня оставляли в покое. Я изрядно наглотался розового мыла, пока управился с бородой, на подбородке остались порезы, я заклеил их клочками бумаги, разделся догола и принялся за остальное. Я не мылся с тех пор, как выбрался на берег, и речная тина жила на мне своей жизнью все шестьдесят четыре дня. Слой за слоем с меня сходили проведенные на Аграмонте дни, когда созревала моя удача. Она созревает, как плоды шиповника, сказал Мендеш, ты когда-нибудь ел плоды шиповника?

В тот день я набрел на него на набережной, по дороге к маяку, не то чтобы я шел туда с какой-то целью, просто не знал, куда податься, к тому же у меня все тело ломило после удара об воду. Я его сразу узнал, хотя он был не в той страхолюдной куртке, а принарядившийся и чистый. Клошар сказал, что обедал с приятелем, который переиграл казино, разбогател и купил ему свитер и брюки на зиму.

Мы раньше не здоровались, хотя я видел его много раз, проходя под мостом, а тут он вцепился в мой рукав, как старый знакомый. Мне пришлось похвалить подарки, хотя в голове гудело, а перед глазами бежали красные пятна. Да ты, парень, какой-то смурной, спохватился клошар, и вид у тебя холерный, пойдем, покормлю тебя остатками от нашего пира. Помнишь, ты пару раз угощал меня славными горячими шокиньюш? Мендеш добра не забывает, у него есть и бутылочка, правда, уже начатая. Я нашел в себе силы улыбнуться, развернулся и пошел за ним