Расцвет и упадок цивилизации (сборник) - Александр Александрович Любищев

собственным произведениям понятно, принимая в соображение его политические убеждения. Результат получился не тот, которого он ожидал: правительственные круги, которым он писал, отнеслись к «Ревизору» резко отрицательно, а воспользовались им разрушительные, революционные элементы общества. Что прогрессивные элементы русского общества высоко ценили разрушительный элемент сатиры Гоголя – это бесспорно. Для них это было настолько ясно, что они даже позабыли (ведь Гоголь никогда не скрывал своих убеждений), что разрушение никогда в программу Гоголя не входило. Но разрушительную тенденцию (хотя бы и бессознательную), как видно из предыдущего, усмотрели и консерваторы, усмотрел и сам Николай I. Как известно, после первого представления, он сказал: «Досталось всем, а больше всех мне». Если взять книгу Тихомирова и С. С. Дмитриева «История СССР», том I, 1948, стр. 399, то там считают, что эта фраза Николая I справедлива. Когда Гоголь умер, а Тургенев позволил себе в печатном некрологе назвать его «великим писателем», то он был арестован, «а затем выслан с фельдъегерем в свое имение». (Короленко, стр. 395). Гоголь умер через 15 лет после появления «Ревизора» (1837), и если взять эти два факта: Николай I решил, что в «Ревизоре» Гоголь осмеял его самого, а за неумеренную похвалу Тургенева в административном порядке высылали из столицы, то выходит, что Николай I считал Гоголя за страшного революционера. Из переписки А. К. Толстого (Полн. собр. соч., изд. А. Ф. Маркс, 1908, том IV, стр. 274–278) видно, что гнев на Тургенева был настолько силен, что сначала ему даже было воспрещено сноситься со знакомыми и что только через полтора года, при наличии огромной протекции вплоть до наследника, Тургеневу было даровано прощение, разрешено вернуться в Петербург; но и после этого А. К. Толстой настойчиво советует ему «соблюдать такой образ действия, чтобы впредь ни в чем нельзя было упрекнуть Вас даже с внешней стороны». Очевидно, гнев Николая был вызван тем, что он в выступлении Тургенева усмотрел больше, чем только похвалу Гоголю.

Выходит, что мнение и прогрессивных, и реакционных деятелей было согласным: все считали Гоголя объективным революционером. Что Николай I не считал Гоголя субъективным революционером, ясно из того, что Гоголь сам не только не подвергся никаким репрессиям, но и пьеса «Ревизор» не была, насколько мне известно, снята с репертуара; напечатаны были, и довольно скоро, и «Мертвые души». Ясно, что Николай I верил искренности Гоголя, что в его намерения не входило разрушение государства, но так как положительная программа Гоголя, по его собственному признанию, не удалась, то похвала Гоголю, «неудачнику», также, по его собственному признанию, рассматривалась как похвала его «объективно революционной» деятельности и потому похваливший Гоголя Тургенев заслуживал несравненно большей кары, чем сам Гоголь. Тут все логично. Но верно ли основное положение, на котором, очевидно, сходились и Белинский, и Николай I, что сатира Гоголя имела объективно революционизирующий результат? Думаю, согласие этих двух антиподов объясняется только тем, что Белинский в своих суждениях слишком поддавался велениям чувства, а Николай I был просто болван.

Можно ли сказать, что в «Ревизоре» осмеян больше всех Николай? Во-первых, конечно, если Николай I и сказал эту фразу, то сам не придал ей значения, иначе Гоголю пришлось бы несладко. Во-вторых, действительно ли в «Ревизоре» осмеян весь строй? Конечно, нет: говоря об отсутствии положительных героев в «Ревизоре», позабывают не только смех (смех-то может быть разный), но главное – самого настоящего ревизора, который, правда, не появляется на сцене, но приезд которого возвещает жандарм. В самом архиблагоустроенном государстве в захолустье (каким является место действия «Ревизора», я слыхал, что реальным образцом этого города был небольшой уездной городок Устюжна) всегда может накопиться весьма недоброкачественная публика. Вопрос лишь в том, имеется ли правильно действующий аппарат для искоренения таких безобразий. И такой аппарат действительно есть и его страшно боятся разложившиеся чиновники. Поэтому умный царь сделал бы такой вывод из пьесы «Ревизор»: надо усилить аппарат ревизии, пополнять его знающими и честными людьми и тогда исчезнут те безобразия, которые так прекрасно изобразил Гоголь, – спасибо ему за это. Но неумные деспоты не любят правды, они, как дети, избегают горького лекарства и врачей боятся, как врагов.

И это неуменье отличать честных правдивых друзей от врагов свойственно в целом всякому деспотическому строю. Прекрасную иллюстрацию мы имеем в биографии самого В. Г. Короленко. В пятом томе того же собрания сочинений имеются две его превосходные статьи: «Старец Федор Кузьмич» (герой повести Л. Н. Толстого) и «Процесс редактора „Русского богатства“». Как известно, Короленко был привлечен в 1912 году к судебной ответственности за оскорбление верховной власти за то, что он повесть Л. Толстого поместил в редактируемом им журнале. Правда, судебная палата оправдала Короленко после блестящих речей его защитника Грузенберга и его самого, но до суда в судебной палате не было ясно (хотя это было ясно, например, историку Шильдеру[179]), что отождествление личности старца Федора Кузьмича с Александром I есть величайшая апология Александра, а отнюдь не оскорбление. Шильдер правильно пишет, что если бы это было верно, то Александра I можно было бы признать святым. Ведь по легенде о Федоре Кузьмиче, Александр не просто отрекся от престола и ушел в монастырь, а принял образ бродяги, претерпел наказание плетьми и ссылку на каторжные работы. Где, в какой истории мы видим что-либо подобное? Но в редакционной печати перед революцией подымались голоса о канонизации принявшего схиму Ивана Грозного или «мученика» Павла I (не забудем, что в XX веке не было линейного корабля или вообще военного корабля, носившего имя великого, но грешного Петра, зато один из самых лучших броненосцев носил имя «Павел I»), а подлинная художественная канонизация Александра I воспринималась как «оскорбление». Недаром говорит старое изречение: «Кого Бог хочет погубить, разум отнимет». Совпадение оценок объективной значимости Гоголя у Белинского и Николая I объясняется просто тем, что Белинский в свои суждения вкладывал слишком много чувства, а у Николая I было слишком мало ума.

Никакого решительно революционного значения сатира Гоголя не могла иметь. Ведь у Гоголя нет ни намека на критику крепостного строя: просто он талантливо показал, как много дураков и сволочей имеется в современной ему России (а сейчас их мало?), но это он не связывал никак с крепостным правом. По-моему, я не ошибусь, но из «Ревизора» вообще трудно заключить, что в то время было крепостное право. В «Мертвых душах», если не считать Плюшкина, все остальные – приличные хозяева; но даже у Плюшкина крепостные реагируют бегством – он же предлагает Чичикову купить беглые