Расцвет и упадок цивилизации (сборник) - Александр Александрович Любищев

я ожидал, и вызвала с моей стороны целый ряд соображений о Гоголе, которого, по-моему, все-таки сейчас недооценивают. Его ценят преимущественно как юмориста, сатирика, сатира которого способствовала критике прогнившего царского режима: он сам якобы не понимал значения своей сатиры и под конец жизни испортил свою прекрасную деятельность позорной защитой крепостного права, за что и получил блестящую отповедь Белинского. Что отповедь Белинского была блестяща и справедлива – об этом я не спорю, считаю только, что сатира Гоголя и субъективно и объективно клонилась к укреплению строя, а не к его разрушению. Короленко много дает для защиты моей позиции, но, вскользь упомянув о «Портрете», заставляет поставить вопрос несколько иначе и шире. Моей задачей и является показать, что хотя Белинский в споре с Гоголем безусловно прав, обвиняя его в защите крепостного права, он был прав не во всем и не всегда, причем кое в чем, по-моему, не прав и Короленко.

Разберем сначала, какова была цель сатиры Гоголя и каков результат.

I. Цель сатиры Гоголя. Тут не может быть никакого сомнения, что сатира Гоголя никогда не имела разрушительного характера, а только, так сказать, лечебный характер. Короленко прямо показывает, что Гоголь с юности мечтал о целеустремленной деятельности, прежде всего о службе государству. А так как в начале XIX века понятия «общества» и «народа» еще не определились (император Павел I считал, что само слово «общество» есть понятие крамольное и его следует изгнать из лексикона), то служить этому государству значило «состоять на царской службе». Гоголь и считал, что он должен был стать чем-то вроде «писателя Его Императорского Величества». Основная идея «Исповеди», как прямо пишет Короленко, – это «борьба с индивидуальными пороками и уважение к самым основам рабского строя»… «Рабская зависимость хорошего мужика от превосходного помещика не есть зло и не унижает человеческого достоинства в том и в другом». В письме к губернатору, мужу А. О. Смирновой-Рассет, Гоголь пишет, что, по его мнению, «чем более всматриваешься в организм управления губернией, тем более изумляешься мудрости учредителей. Слышно, что сам Бог строил незримо руками государей. Все полно, достаточно, все устроено именно так, чтобы споспешествовать в добрых действиях, подавая друг другу руку, и останавливать только на пути к злоупотреблениям… Всякое нововведение тут ненужная вставка». В письме к графине С-ой Гоголь предсказывает, что через десяток лет Европа придет к нам не за покупкой пеньки и сала, но за покупкой мудрости, которой не продают больше на европейских рынках.

Ясно, что такие черносотенные воззрения могли возмутить Белинского. Но прав ли был Белинский, обвиняя Гоголя чуть ли не в измене: его вся Россия уважала, но его «Переписка»[177] заставляет терять уважение. Пожалуй, если говорить о формальной измене, ренегатстве, то такое обвинение был вправе Гоголь бросить Белинскому, а не обратно. Как известно, Белинский в ранний период своей деятельности в сочинениях «Народ и царь» и «Бородинская годовщина» выражал мысли, практически тождественные с мыслями «Переписки»: «Образ государя есть личность государства» и подданный не может служить отечеству иначе, как служа государю. Само же государство «не имеет причины в нужде и пользе людей: оно есть само цель, в самом себе находящая причину». Считают, что Белинский держался таких сумасбродных идей под влиянием философии Гегеля, но это – поклеп на Гегеля: я недавно прочел его «Философские истории» и такой чуши там не нашел, хотя там много непонятных мест: впрочем, надо прочесть еще «Философию права». Хорошо известно, что Белинский потом решительно отказался от этих своих мыслей и перешел к «отрицанию действительности» – и горячо пожал руку молодому инженерному офицеру, резко выразившему неодобрение «Бородинской годовщине»: «Теперь в молодом инженере он почувствовал единомышленника по своей новой религии, и эта религия была страстное „отрицание действительности“» (выделено мной – А. Л.). Совершенно правильно отметил Короленко, что здесь дело было больше в чувстве, чем в рациональном отношении к действительности.

Как известно, на «Ревизора» посыпались упреки, что это «невозможность, клевета, фарс», и хотя Гоголь подхватил мысль Белинского о благородном смехе, но после некоторых колебаний, несмотря на то, что вокруг новой пьесы закипела борьба старой и новой Руси, Гоголь «склонился… на сторону врагов». Короленко в примечании к этому пишет: «Эту истинно роковую странность отметил еще Белинский в статье о „Переписке с друзьями“». Что Белинский нашел это суждение Гоголя о своей пьесе странным, – это понятно, но Короленко-то должен был видеть, что сам Гоголь, именно исходя из своих убеждений, должен был придти к выводу, что он ошибся, написав «Ревизора». Короленко же приводит письмо Гоголя Жуковскому, стр. 397: «„Ревизор“, – писал Гоголь впоследствии В. А. Жуковскому, – было мое первое произведение, замышленное с целью произвести доброе влияние на общество, что впрочем не удалось: в комедии стали видеть желание осмеять узаконенный порядок вещей и правительственные формы, тогда как у меня намерение было осмеять только самоуправное отступление некоторых лиц от форменного и узаконенного порядка»; «Я был сердит и на зрителей, меня не понявших, и на себя самого, бывшего виной того, что меня не поняли» (курсив Короленко – А. Л.). Того же мнения держались и люди, которых Гоголь высоко ценил. Например, А. О. Смирнова-Рассет (насколько мне помнится, эту женщину высоко ценил как умную собеседницу и Пушкин) писала Гоголю: «Мне как-то делается за Вас страшно, – писала она, – смотрите, не скройте Вашего таланта, т. е. того, настоящего, Вам Богом данного, не даром. Не оставьте нам только первые плоды незрелые, или выходки сатирические огорченного (!) ума…» «Ваши грехи уже тем наказаны, что Вас недостаточно ругают и что Вы сами чувствуете, сколько мерзостей Вы пером написали». Ясно, таким образом, что конечная катастрофа Гоголя объяснилась вовсе не только душевным расстройством, а сознанием того, что у него выходит вовсе не то, к чему он стремится и что требуют от него искренне уважаемые им люди (вероятно, и Жуковский был на стороне Смирновой, он ведь тоже был крайним консерватором).

Подобно тому, как Л. Толстой под влиянием своей философии отказался от своих ранних произведений, доставивших ему наибольшую славу, так и Гоголь еще в молодом возрасте (в 1838 году, т. е. когда ему было 29 лет) отказался от произведений своей юности, которые и сейчас являются шедеврами – «Вечеров на хуторе близ Диканьки». «Я не издам их („Вечера“ – А. Л.), – писал он Погодину[178] в 1838 году. – Я даже позабыл, что я – творец этих вечеров. Да обрекутся они неизвестности, пока что-нибудь великое, художническое не изыдет от меня».

2. Результат сатиры Гоголя. Такое отношение Гоголя к своим