Блокада Ленинграда. Дневники 1941-1944 годов - Коллектив авторов

своей заборной книжкой и съедаю большую часть Таниного пайка, имею сахар, часто даже масло, ем иногда яйцо, каши и витамин «С». Но это все кажется временным явлением, и потому жадность не исчезла, а по мере роста изобилия она растет и я украдкой от Тани, как самый последний воришка, таскаю все в рот. Таня объелась и уже пять дней страдает острым поносом – и она бедняга не стерпела. Но домой она приносит, и я ей за все очень благодарен. Мои черные мысли об эгоизме ее отошли на задний план, и мне остается только раскаиваться в своих первых записях.

Дров у нас нет, сегодня и до четверга я остаюсь на заводе, а Таня у себя на работе. С должности сестры-хозяйки она, очевидно, полетит, так как это ей не по силам, но пусть хоть за нею останется доступ на кухню, а это – путь к жизни. Поживем, увидим! [Г. Г-р]

Карточки на руках. Главврач пока не требует. Колеблемся. Мы не удержались, ходим в булочную. Съел незаконные 400 г – рискуем и молчим. Навестил заведующий райздравотделом т. Етингоф. Предложил сдать продовольственные карточки, обещает удвоить норму. Словам никто не верит. Обещания с обеих сторон не выполняются. Пришлось дополнительно в столовой РК подкармливаться. Съел кашу, гороховый суп и котлету. Ощущение голода заглушено. Надежда на жизнь. А жить хочется.

Каждый спешит урвать лишнее по продовольственным карточкам. Ходят по столовым. Что будет через 2–3 дня, никто не думает.

Опухоль рук и ног спадает. Появляется бодрость, а рядом покойники напоминают о себе трупным разложением. Вчера не хватило пять ужинов. Обидно, но возместить нечем. Нервы обостряются. Бессонная ночь и разговоры друг с другом. Прожит еще один день. Завтра будет лучше и легче. Как бы поесть досыта хоть один раз.

Решил промышлять. Иду к папе. Он дал полкилограмма хлеба. Окрыленный, бреду ночевать к своим. Делимся последним. Хлеб принес на всех – ведь это богатство, тарелка супа и каши воодушевили. Чай с сахаром. Напиваюсь. В тепле с папой спали в одной кровати, как в раю спал, нормально. Папа без конца критикует, все не так, во всем виноваты – разбойники. Молчу. Старик страдает – отводит душу беспощадной критикой. Решил оставить хлебную карточку – меньше соблазна, когда она в надежных руках [А. Б-в].

С секретарями Смольнинского райкома Кузьменко и Стельмаховичем и председателем райисполкома Шахановым едем по Калашниковой набережной. Шаханов смотрит в окно машины и вдруг принимается громко считать:

– Один, три, пять <…>.

Кузьменко, не сбавляя хода (он правил машиной), решительно заявляет:

– Голову нужно оторвать за такие вещи.

– За какие? – спрашиваю.

Стельмахович поясняет:

– Шаханов считал подкинутые трупы. Люди не довозят до кладбищ своих близких и подбрасывают их у Кировского комбината.

Шаханов ругается:

– Ну подожди же, накручу я сейчас управхозов и комендантов.

Наутро возвращался в Смольный по этой же дороге. У Кировского комбината по-прежнему лежал труп мужчины в рабочем комбинезоне. Он без сапог и шапки. Позвонил Шаханову <…> [А. Г-ч].

Пока режим питания тот же. И даже меню не меняется. Суп днем и вечером рисовый. Днем – гуляш с подливой и жареной картошкой (вкусно). Вечером – хорошая (стало все нравиться!) гречневая каша, довольно много! Привыкаю к этому режиму и начинаю мириться! Сегодня выдали на руки по 12 г сливочного масла. Дополнительно перед обедом и вечером после ужина съедаю тарелку студня из столярного клея плюс два раза чай с сахаром и один раз кофе <…> [М. К.].

4 февраля 1942 года

К числу моих испытаний прибавилось новое: докуриваю резервные папиросы, а дальше придется бросать курить, так как папиросы или табак можно купить с рук за хлеб. Вряд ли я решусь на такой шаг, но сейчас бросить курить очень тяжело. Мне очень бы хотелось бросить курить – это при нынешнем питании и моем здоровье необходимо, но в то же время боюсь испытать новые мучения. Но, как говорится, не бывает худа без добра. Может, мне удастся все же бросить курить

[Г. Г-р].

Меня сегодня чуть не зарубили. Что бы с меня было. Ведь тощая, как они, сама хожу и подбадриваю себя мечтами о будущем. До чего же бывают в жизни ужасные дни. В цехе около буржуйки умер слесарь В-в. Как сидел, так и упал, как подстреленный воробей. Шла домой. Около дворца культуры присоединились ко мне двое мужчин. Так дошли до садика. Как дошли до садика, преследователи прибавили шаг, я тоже. Они еще больше, я побежала, они за мной. Об этом сейчас даже страшно вспоминать. Они были в состоянии добраться до второго этажа и там в изнеможении свалились, и стали со зла рубить каменную лестницу и проклинать меня. А я, откуда только силы взялись, вбежала на третий и только смогла два раза стукнуть в дверь, где меня ждали и сразу же открыли. Говорить не могла, от всего пережитого голос пропал.

Фед. Ив. умер. Пришлось пойти к нему на завод за гробом. Боже, боже мой! На детских саночках привезли, если бы не помогла его дальняя родственница, то не дошла бы [Н. О-ва].

«Секретарю ГК ВКП (б) т. Кузнецову

Глубокоуважаемый Алексей Александрович!

Очень долго не решалась беспокоить Вас, но, видно, только Вы можете разрешить такой страшный вопрос – вопрос моего физического существования. Я являюсь живым памятником б. Александрийскому театру, ныне им. Пушкина. Мой знаменитый дед открыл этот театр, в нем вся моя семья проработала без перерыва до сегодняшнего дня, в нем я проработала 55 лет и всецело отдала всю свою жизнь искусству.

После Октябрьской революции 6 лет заведовала школой русской драматургии при нашем театре и выпустила более 400 актеров по периферии и в наш театр.

Сейчас я нахожусь в таком плохом физическом состоянии, что едва могу передвигаться. В последние дни я пережила очень много тяжелого. На моих руках четыре дня назад умерли два моих друга, жившие со мной 30 лет, умерли обе в один день, одна утром, другая вечером, и я осталась одна между ними (по случаю холода мы жили в одной комнате), я надорвалась, ухаживая за ними, поднимая их и пр., и изнемогла. Мне необходим, кроме продуктовой карточки, усиленный санаторный паек (у меня язва желудка, лечит профессор Рысс).

Поддержите меня, Алексей Александрович, я еще могу быть полезной в искусстве и передать преемственность молодежи старой культуры в театре.

Я не умею просить, но я уверена, Вы