Блокада Ленинграда. Дневники 1941-1944 годов - Коллектив авторов

Среди наших родных первой жертвой Ленинградской блокады стал мой брат Николай Николаевич, высококвалифицированный корабельный мастер с верфи [завода] Марти. Еще летом он отправил свою жену с дочкой-школьницей на свою родину в с. Троицкое. В связи с начавшимися налетами фашистской авиации артобстрелами он в сентябре перебрался к своим родителям в нашу квартиру, считая, что здесь, на нижнем этаже в старинном сводчатом доме, он будет в большей безопасности, чем в своей комнате, расположенной на верхнем этаже одного из домов на ул. Толмачева.

Перед Новым годом он отправился в Старую Деревню к тетке своей жены, Анне Матвеевне, рассчитывая помыться в домовой бане. По возвращении 1 или 2 января он слег, истратив все свои силы на дальний многочасовой тяжелый путь, проделанный им пешком по снежным заносам.

Из дома он вернулся в свою комнату на ул. Толмачева. Он послал ко мне свою соседку, которая сказала, что Николай слег и просит меня прийти к нему. Когда я вошла в его комнату, он лежал в постели в плохом состоянии. Я спросила его: «Коля, что с тобой?» Он ответил: «Сестра, я умираю». Я попыталась его успокоить, но он в ответ сказал: «Мои дни сочтены, приходи, хоть отходную вместе прочитаем». Заплакав, он стал повторять: «Не оставляй в беде меня, несчастного».

Действительно, его положение было очень тяжелое: он настолько ослаб, что даже не мог встать с постели в течение месяца. Я почти ежедневно ходила к брату: топила печку, кипятила чай, кормила его. 30 января я видела Колю в последний раз. Его состояние, и это было заметно, улучшилось, и, по его словам, накануне он без посторонней помощи четыре раза вставал с кровати.

В тот день я находилась у него до наступления темноты. Перед моим уходом он сказал: «Хотя мне лучше, но все же ты, Соня, приходи и завтра». Я ему это обещала.

Но свое обещание, к сожалению, я не могла выполнить. 31 января неожиданно пришел мой сын Виктор, отпущенный из воинской части в краткосрочный отпуск. На несколько часов пришел домой мой муж Алексей Иванович, которому было дано знать о приходе сына. При таком стечении обстоятельств у меня не оставалось времени, чтобы сходить к брату.

Когда на другой день я пришла к брату, дверь его комнаты оказалась запертой. Его соседка, вышедшая ко мне, сказала: «Случилось большое несчастье – 31 января умер Николай Николаевич». Мне было тяжело и больно, я горько заплакала. На мою просьбу открыть комнату она ответила, что ключи находятся у квартуполномоченного. До темноты, сидя у комнаты брата и время от времени начиная плакать, я тщетно ждала его прихода.

Возвращаясь домой, да и дома, сообщив эту горестную весть своим родителям, я все время думала о том, почему умер мой брат, если накануне он сам мне говорил об улучшении состояния его здоровья. В голове рождалась и все сильнее укреплялась мысль о совершенном злодеянии. Незадолго до своей смерти он мне сам говорил, что дал доверенность своим соседкам на получение карточек. Получив карточки, а это ежедневно 600 граммов хлеба, эти женщины не удержались от искушения и, по-видимому, насильственно лишили его жизни. И сколько я ни ходила в последующие дни, комната брата оказывалась закрытой и соседка продолжала издевательски уверять, что ключи находятся у квартуполномоченного, а его местонахождение неизвестно.

Со слезами я умоляла соседку найти ключ, чтобы я могла по-христиански подготовить покойника к похоронам. Много раз ей объясняла, что я была в церкви, совершила отпевание, принесла крест и землю, чтобы возложить это на покойного. Однако мои слезы и просьбы на нее не действовали. Вероятно, женщины опасались, что, войдя в комнату, я увижу следы насильственной смерти брата. Спустя примерно неделю они мне сказали, чтобы я больше не приходила: покойника увезли на похоронной автомашине, а ключ сдан в жакт. О месте захоронения брата нам ничего неизвестно [Бирюкова].

10 февраля 1942 года

Объявлено о повышении с завтрашнего дня норм продажи продуктов. <…> Такое увеличение не уменьшит голода и смертности, но облегчит существование людям, имеющим хотя бы какое-то дополнительное питание и сохранившимся в более или менее удовлетворительном состоянии <…> [М. К.].

Февраль не принес ничего утешительного. Нет ничего в моей жизни такого яркого, за что бы я мог крепнуть, уцепившись, чтобы его огонь, не угасая, горел в моей груди. Уже третий день я не курю. Скучно и пусто на душе. Что-то хочется, сосет под ложечкой, а заполнить этот пробел можно только за счет нормы – очень скудной и мизерной. Сегодня купил за 10 рублей две папиросы. Вчерашний день – сплошное обжорство, я съел на ужин дневную норму хлеба, а в час ночи – две каши, суп и еще половину нормы хлеба. Завтракать не пришлось, и я особенно не страдаю. Это все мелочи жизни, и они ничто в сравнении с общей пустотой. Была бы хоть работа, на которой можно было бы отвлечься, но и этого нет. Рабочих на моем участке становится все меньше и меньше – больны все, за исключением двух бригадиров. То есть я и два бригадира – весь наличный состав. Вчера умерли два человека с смежного участка. Так каждый день уходят люди без ропота и упреков. Завод не работает, люди являются сюда только за тем, чтобы пообедать. По заданию свыше производится отправка работников на погрузку и выгрузку продуктов, поступающих в Ленинград. Я был в их числе, но провинился и теперь оставлен здесь. К лучшему ли это или к худшему, трудно сказать, но жалеть об этом мне особенно не приходится, так как одна-две недели хорошего питания недостаточно для восстановления физических сил [Г. Г-р].

Последний день в стационаре. Отчитался талонами. После обеда без чая и каши с 200 г хлеба на ночь иду к папе. Напился чаю с сухарем. В шесть часов сытный ужин: две тарелки супа с макаронами, каша пшенная крутая. Тепло. Я спал со спокойной душой. Завтра день отдыхаю в родном доме [А. Б-в].

Все же Лена уморила Гришу. Сама ела его хлеб, а ему давала дуранду, да еще, сволочь, учила Верочку, чтобы она за мной не смотрела, будто бы я все равно умру, побереги лучше себя. Но пока Верочка – молодец, спасибо ей, не вижу изменений, а чувствую ее помощь и заботу. Она у меня молодец. Счастлив я, что имею