Последний бой Пересвета - Татьяна Беспалова

Ослябя с изумлением слушал песенки Зубейды о том, что Челубей, дескать, храбрейший из воинов, сильнейший и красивейший. Меньше всего верилось в Челубееву красоту, но сам Челубей, находившийся поблизости и внимательно слушавший, нисколько не сомневался в правдивости слов и, довольный, щурил и без того узкие глаза.

* * *

Ослябя сидел в тени повозки и на пару с мохнатым Ястырём точил Челубеево оружие, готовя для нового потешного поединка. Одна лишь мысль занимала Андреев ум в те поры. Уж больно хотелось придумать имя мальчику, сыну Зубейды. Для девочки-то имечко сразу подобралось: Дарьюшка. А вот мальчик. Как его назвать? Ослябя смотрел на мальчугана и зачем-то искал в сероглазом шустром татарчонке сходство с собой.

А Зубейда каждую ночь ходила куда-то. Челубей с Ястырём, напившись вина, засыпали сном мёртвых и не слышали, а Ослябя пил мало и потому приметил – как все уснут, так она и уходила, а возвращалась лишь перед самым рассветом грустная, в слезах. Ослябя решил проследить, куда ходит Челубеева жена, и вызнать, почему та печалится. Вечером притворился, что заснул, а затем, крадучись последовал за ней. Оказалось, что Зубейда ночами напролёт стоит на высоком обрыве на берегу Дона, смотрит на серебристую воду, и всё.

– Был у Челубея не так давно молодой раб, – сказал однажды Ястырь Ослябе. – Яковом того раба звали. Уж не твой ли сын?

Начал Андрей хитрую лисицу расспрашивать, а лисица всё талдычит:

– Не знаю, не знаю. Тот Яков маленький был, шустрый. Воин хороший. Говорил, что он Ослябев сын, да только не один ты на свете прозываешься Ослябя.

– А был ли у него конь вороной масти, только весь в белых пятнах?

– Был. Был конь. А затем сбежал тот раб, но коня оставил. Челубей на этого раба в большой обиде.

– И на меня обижаться станет? А ведь недавно службу предлагал.

– Может, потому и предлагал, что признал в тебе отца нашего Якова? – рассудительно молвил Ястырь. – Думает, если не сына, так отца слугой своим сделает.

Стала ли лисица передавать сей разговор Челубею, Ослябя не знал.

Зубейда же продолжала ждать, и ожидание это для неё становилось всё мучительнее, но она крепилась, слёз своих днём не показывала. Лишь ночами плакала, стоя на краю обрыва у Дона, так что Ослябя, по сложившемуся обыкновению лёжавший в высокой степной траве и глядевший на Зубейду, слышал всхлипы.

Наконец однажды ночью увидел Андрей, что женщина заволновалась, поспешила к тропке, ведущей вниз, к самому берегу. Ослябя поднялся из укрытия, тоже посмотрел на реку, серебрившуюся в свете луны. Глядь, а на серебристой воде виден чёлн одинокий. И кто же это плавает по реке ночью?

Крадучись, пригибаясь, Ослябя тоже принялся спускаться по тропе и вдруг услышал голоса – один Зубейды, а другой… такой знакомый голос, что аж сердце затрепетало. Андрей так и замер на тропе в полуприседе, слушая.

– Я искал тебя два лета, – говорил голос по-русски. – Уж и отчаяться успел, и хоронил тебя. Но сердце твердило мне иное: жива моя Зубейда, живы мои дети.

– Они уж твёрдо на ножках стоят, – тоже по-русски отвечала счастливая Зубейда. – Будущей весной посадим детей в седло.

– Их двое, как и предсказывала старуха?

Зубейда засмеялась:

– Да. Сын и дочь. Поцелуй меня. Так давно не целовал!

На некоторое время разговор стих, а затем опять послышался голос человека неведомого, но как будто знакомого:

– Почему в прошлом году вас не было на волоке? Вы ведь с Челубеем каждый год наведывались сюда! Я был тут. Я ждал. Ночами, крадучись, все здешние станы облазил, а вас не сыскал.

– В прошлом году Челубей не захотел ехать. Не знаю, почему. А я уж упрашивала так и эдак. Не захотел. Я боялась – теперь ты забудешь меня. Не приедешь больше. Не станешь искать.

– Я бы и в третье лето тебя искал, и в четвёртое. И дальше, пока жив.

Ослябя чуть выпрямился, чтобы лучше разглядеть собеседника Зубейды. Тот оказался невысокого роста, хрупкий на вид. Одет, как все степняки – в стеганый халат и войлочную шапку.

– Когда ты заберёшь меня? – спросила Зубейда.

– Хоть нынче же ночью. Мне Челубеева добра не надо. Заберу только то, что моё: тебя и детей. Приведи их тихонько. Посажу вас в лодку и перевезу на тот берег, а там у меня конь и Стрела твоя. Посадим детей в заплечные мешки и поедем прочь, если только…

– Что?

– С вами ли мой Ручеёк?

– Нет. Челубей продал его. Я просила не продавать. А Челубей сказал, что конь слишком буйный – не годится ни для меня, ни для детей. Сказал и продал.

– Значит, нет в вашем стане больше ничего моего.

– Может, и есть, – возразила Зубейда. – У нас новый раб.

– И что же?

– Говорит, что он отец твой. Ослябя.

Вдруг Яков увидел что-то и аж отпрянул от неожиданности. Зубейда обернулась.

В старой войлочной шапке с растрёпанной вышивкой, обросший неопрятной бородой, загорелый дочерна, рядом с ними, будто из-под земли, вырос Андрей Васильевич Ослябя – посмотрел пасмурно.

– Батя? – изумился Яков.

– Я хоть и плохим отцом тебе был, но окрестил тебя через сорок дней после рождения, не позже. А ты что ж такое творишь! Или отрёкся от веры христианской? Уж два года твои дети басурманскими именами величаются и крещения не ведали.

– Я не мог, батя, – пролепетал Яков. – А тебя-то мы в который раз схоронили… На Москву весть пришла, будто пал ты на Пьяне.

– Ну вот и воскрес, – сказал Ослябя. – И сердцем отогрелся. Я думал, будто был в тяжёлой неволе, но странно счастливой она оказалась. Искал, искал я семью и не находил, а ныне оказалось, что давным-давно в семье живу.

– Теперь уж нечего о прошлом толковать, – примирительно молвила обоим Зубейда. – Мы все пойдём в Московию. Великая Степь перестала быть надёжным домом. Скачут, носятся по Степи полчища Тохтамыша. Судьба лучезарного Мамая подвешена на тонком волоске. Кто перерубит этот волосок?

* * *

Из рукописи, сожжённой воинами Тохтамыша, потомка Джучи, в году 1382-м от Рождества Христова: