Одинокий пишущий человек - Дина Рубина

И тот же мужик стоит за прилавком, ни капельки не изменился. Народ суёт деньги, он оперативно выдаёт – кому шаверму, кому фалафель, кому добавки. Суетится, крутится, всё успевает – и тем, и другим, и деньги, и сдача. На меня и не смотрит, и это понятно. Я жду, дабы заказ свой озвучить. А он – оп-паньки! – ставит передо мной тарелку: шаверма, лук, соленья, банка «колы». Смотрит на меня, говорит: «А ты возмужал…»

Я – что тут скажешь – удивился. Всё ж таки у него а) сотни клиентов в день, головы не поднять, и б) я в последний раз был здесь лет пятнадцать назад. Да и раньше появлялся раз в неделю, не более, и никогда мы с ним особо лясы-то не точили.

Сел я за пластиковый столик, с удовольствием шаверму лопаю, думаю: «Что значит профессионал: помнит клиентов спустя даже много лет!» Голову поднимаю, а он тут, возле моего стола, препоясан фартуком, улыбается.

«Часы-то какие шикарные у тебя, – говорит, – и Охад на них хорошую скидку дал, не жалей о покупке».

Ну, тут я просто обомлел…

Кое-что поясню. Часы у меня действительно отличные: строгие, но красивые – на чёрном циферблате ни одной цифры, только коньячного цвета небольшой бриллиант там, где стрелки сходятся в полночь. Покупать я их не планировал, но так уж вышло.

Три года назад вывозил я маманю в круиз по далёким Карибам. Одна из остановок была на Каймановых островах. Звучит романтично в основном для школьников пятого класса, а вообще – жуткая задница. После экскурсии мы вернулись в порт, а там, разумеется, всякие магазины. И гуляючи, от скуки забрели мы с маманей в ювелирно-часовой, хоть нам ровным счётом ничего и не надо было. Но – в кондиционере всё же, не на жаре…

На бейджике одного из продавцов читаю имя: OHAD. Ну, ясно: израильтянин. Я к нему на иврите – знаете, это универсальное «ма нишма»? Он так обрадовался! Буря эмоций, монолог короля Лира. Впервые, говорит, за пять лет, что тут работаю, слышу иврит! Разговорились; у него, оказалось, жена русская, он и её позвал. То да се, поболтали, он и уговорил нас потратиться (как раз канун Нового года был). И мы с маманей друг друга одарили: я ей какую-то цацку купил, а она мне – вот, часы…

И тут, значит, за тридевять земель, такое дело: «Хорошую скидку дал тебе Охад».

Ну, я сижу, потрясённый, уже и есть не могу, и язык будто деревянный. Напряжённо думаю: может, Охад – родственник его или друг? Мир тесен, израильтяне всюду, часы приметные. Мы тогда, помнится, на радостях сфоткались все вместе у входа в лавку. И так далее… Короче, подобный пазл, при огромной натяжке, сложиться, конечно, мог, – если шаверменный мой ангел, будучи в гостях у друга, мог увидеть фото и меня по нему опознать… История удивительная, но как её иначе объяснишь?

В общем, тарелку я отставил, пошёл расплачиваться и говорю: «Спасибо, скучал по твоей шаверме, даст бог, увидимся ещё». А мужик этот бестрепетно на меня глянул, говорит:

«Нет, уж больше не увидимся».

«А что, закрываетесь?» – спрашиваю. Он говорит:

«Нет, не закрываемся, просто ты на новом витке спирали».

Возвращался в тот день я в автобусе сам не свой, всё думал: что за спираль, что этот парень имел в виду – что я давно в Нью-Йорке живу? Ночью проснулся и до утра уже не мог уснуть. День прошёл, другой… Уезжать скоро, а всё мне покоя нет. Чувствую: не могу, должен расспросить его! За день до отлёта, отменив две встречи, рванул в Иерусалим.

Приехал: забегаловка на месте, мужика нет. Вместо него – грузный старик с окладистой седой бородой за прилавком. Спрашиваю его: «А где тот парень, бритый такой, в кипе?» – и запнулся, так как имени-то его не знал. Старик посмотрел на меня, плечами пожал и:

«Это моя шаверменная, – говорит, – сорок лет здесь стою, никого похожего не знаю…»

Ну, и я – что? Потоптался, как оглушённый, повернулся и пошёл.

И вот три года прошло, а я нет-нет и вспоминаю эту мистическую историю, всё объяснение ищу. Недавно наткнулся на библейскую притчу о гостеприимстве праотца нашего Авраама и подумал: может, это был мой личный ангел-хранитель? Это ведь какое время было тяжкое: самый пик интифады, автобусы взрывались чуть не каждый день, а я по опасным дорогам, на первую свою работу, в день по две сотни километров в одну сторону… Вот он и заботился, чтобы пацан был сыт и храним Господом на дорогах. Вы спросите: «А часы?» Будем считать, что они – символ моего союза со Святой землёй: отсчитывают часы и минуты, а ввиду отсутствия таковых на циферблате, может, указывают на вечность?..»

Лет пятнадцать назад я колесила с выступлениями по Германии и заночевала в Бремене, в квартире одной милой дамы, которая, собственно, и организовывала для русскоязычного сообщества эмигрантов такие вот концерты. Она относилась к этому с трепетом – после концертов, как правило, барды, поэты и писатели получали приют, вкусный ужин, и, в меру усталости, вознаграждали хозяйку общением. В знак приязни и в память о встрече она просила написать пару слов в большой гостевой альбом, празднично украшенный лентами, блёстками, и чем-то ещё немецким – немцы часто усердно украшают кондитерские изделия разными письменными изречениями, а письменные принадлежности разными штуками кондитерского вида и цвета.

В общем, это был такой мемориальный альбом её «приюта комедиантов». Каждый писал, что хотел – разумеется, что-нибудь приятное. Да и с какой стати писать иное?

Я медленно переворачивала листы, вглядываясь в стихи и подписи известных бардов. Наконец перевернула лист и попала на последний разворот, после которого уже должны были следовать мои тёплые пожелания и сердечные благодарности.

Всмотрелась в два убористых столбца и замерла.

«Ух ты! – воскликнула я. – Это кто так лихо умеет?»

На листе были написаны два разных четверостишия. Одно – обычным образом, второе – зеркальным письмом.

«Так это ж Лариса Герштейн, – удивлённо заметила хозяйка. – Вы с ней должны быть знакомы, она тоже в Иерусалиме живёт. Знаете, я бы не поверила, если б сама не видела. Как фокус какой-то: она села и обеими руками одновременно быстро вот это написала, как расходящуюся гамму сыграла».

Я была потрясена: Ларису Герштейн, известную певицу, знала уже много лет, но понятия не имела и никогда не видела, что она может так запросто исполнить сей зеркальный этюд.

И застрял во мне этот образ, заставляя снова и снова вспоминать бегущую оборотную строку, оборотную судьбу, оборотный характер…

В ту поездку я много колесила по Германии, объехала семнадцать городов и, глядя на своё отражение в тёмных окнах вагонов, уже не могла остановить бурной работы воображения. Из зеркальных мыслей возникла девочка, она росла, уплотнялась, взрослела… и, как всегда, к возвращению домой замысел романа уже стремился перекочевать из блокнота на экран компьютера.

Когда я отсидела положенный год обычной тяжёлой работы и роман «Почерк Леонардо» вышел, я приехала к Ларисе и подарила книгу: там в конце романа я, как всегда, выражала благодарность тем, кто мне чем-то был полезен, и имя Ларисы Герштейн, разумеется, значилось из первых.