Одинокий пишущий человек - Дина Рубина

«Опять в Россию прёшься посреди гриппа… И незачем! Премию ту тебе не дадут, договор можешь подписать по электронке, замаешься только на людях с книжками трястись».

«Нет, я… мне нужно, там ещё всякие дела…» – бормочу я, нисколько не удивляясь и даже не пугаясь, что она знает всё, просто ВСЁ!

«Да какие там дела, это что, киношное? Всё пустое! Они тебе даже и аванс дадут, а потом всёрна будут прятаться от тебя, как пацаны, телефоны закрывать, потому как остальное разворуют. Пустое, говорю!»

И варит мне кофе, и я его медленно пью – как положено, не допивая последнего глотка. Всё, о чём Нюся меня предупреждает, я знаю и сама, и это-то страннее всего, – может, тут моя прабабка-цыганка замешана? То, что продюсер украдёт все деньги, я сразу поняла, – у него глаза бегали. Что премию не дадут – это и так понятно: премия – деньги, деньги, деньги, и дать их надо своим, а не залётной тётке. В общем, мой муж считает, что Нюся исполняет роль моего психолога. Успокаивает, утишает амбиции, примиряет меня с жизнью. Я понимаю, всё понимаю. А зачем прихожу? Ну как же – только ради одного. Когда она, пораскинув карты, скажет уже про всё, что я и сама отлично знаю, я робко спрашиваю: «А я оттуда… вернусь?»

«Дак куда ж ты денешься. Ты пока своей семье ой как нужна… – И опять лениво потягивается, смотрит на меня совсем не постаревшими за эти годы светло-ореховыми глазами. – Не боись! У нас насчёт тебя пока никаких административных мер не предвидится…»

Известная вещь, и любой писатель знаком с таким феноменом: пока книга пишется, тебя в любую минуту может затянуть в воронку совпадений, случайностей, небольших таких (или даже больших) чудес, намёков, знаков судьбы и неожиданных посылочек от твоего личного Соляриса. Эффект магнита, вещь известная. Начинаешь писать книгу, и Вселенная волнуется, ослепляет тебя зеркальцами, посылает солнечные зайчики; иногда мешает, порой помогает. Вселенная ревнует и бесится – ещё бы: писатель – он, конечно, малый творец, иногда – бесконечно малый, и к тому же смертный. Но всё же – творец!

Таинственны и витиеваты пути, которыми к писателю приходят идеи книг.

Помню, только-только приступила к работе над романом «Русская канарейка», уже зная, что в первой части первого тома погружу читателя в настоящий канареечный мир, в его переливчатые трели, в заботы о выведении потомства чистой жёлтой линии, подарившей двум разным и далёким друг от друга семействам кенаря Желтухина.

Сам канаровод Илья был мне достаточно ясен: домосед, вдовец, одинокая сумрачная душа. Хотя… у него же будет дочь! Ага, конечно, давай, пусть у него будет дочь, крошечное хрупкое существо, оставшееся моему затворнику после смерти жены.

Я пока ещё прощупываю сюжет, я пока его только разминаю, кручу так и этак, хожу с ним повсюду, не расстаюсь. Это ещё и не сюжет даже, а разные мысленно перебираемые варианты. За завтраком кое-что рассказываю мужу, скорее и не рассказываю, а думаю вслух, – мы ведь всегда мучаем своими бреднями близких.

«Представляешь, – говорю, – дом стоит на окраине апортовых садов. Запахи яблок, вишни, разнотравья… Горы со снежными вершинами. А весь дом полон птичьих трелей… И среди всей этой красоты и птичьей звени растёт девочка, единственная драгоценная птичка. Я вот думаю: не сделать ли её глухой?»

«Глухой?! Зачем?»

«Ну представь: человек всю жизнь посвятил звукам божественного птичьего пения, живёт в неумолчном потоке серебристых трелей… А его единственная обожаемая дочь – глухая! Интересный же ход?»

Борис хмурится, молчит, долго не отвечает. Не восхищается.

«Трудная задача, – говорит наконец. – Нужно досконально изучать сурдологию, отыскивать «осведомителей» в этой области. Ну как ты обычно ищешь: не врачей, а именно тех, от рождения погружённых в пузырь тишины. Ну и как ты будешь искать глухую девушку? Напишешь в Фейсбуке: «Отзовитесь, глухие»?»

Я огорчённо и озадаченно киваю, забираю чашку с недопитым кофе и иду разбирать первую порцию электронной почты, три-четыре письма, среди которых… – трудно поверить, но я испытала это, и это правда – письмо от глухой девушки! Просто письмо от читательницы, с обычным приятным отзывом о какой-то моей книге, со спокойным упоминанием о её вот такой личной «особенности».

Я не знаю, как это назвать. Подобные случаи в моей литературной практике для меня – верный знак того, что в строительстве сюжета я иду в верном направлении.

А мистика это, «синхронизация» (кажется, так называют совпадения психологи?) или, как говорил Эйнштейн, «визитная карточка Бога» – не так уж и важно.

И я набрасываюсь на эту молодую женщину! Я вцепляюсь в неё, истово веря, что данная визитная карточка послана мне не напрасно. У нас начинается бурная переписка, я вхожу в мельчайшие частности образа жизни человека с врождённой глухотой: «Вы свободно читаете по губам, – задаю я очередной, шестьдесят седьмой вопрос, – а сможете ли поддерживать разговор сразу с двумя собеседниками? Ещё вы говорили о волновой природе звука – что это значит?»

Невероятная выдержка моей корреспондентки, её готовность задумываться даже над теми ощущениями, о которых она вовсе не думала прежде, сообщают мне ту особую энергию работы, которая преображается в чистую энергию творчества. И образ дочери канаровода, моей глухой Айи, с каждым днём становится для меня всё ярче, детальнее и дороже.

Я писала «Русскую канарейку» несколько лет, и не один раз за эти годы душа романа посылала мне тихие изумлённые приветы – в совпадениях, в точных описаниях места действия, случайно обнаруженного в старом дневнике; наконец, в письме Лёши Зайцева из Парижа. Мой старинный друг, потерянный друг молодости, с которым мы не виделись двадцать шесть лет, неожиданно меня нашёл. Вдруг – письмо! – буквально за день до моей поездки во Францию. И мы увиделись тогда, увиделись! Провели долгий дождливый весенний день у Лёши на кухне, за бутылкой шабли и утиным паштетом, лично им приготовленным. Сидели за столом перед огромным окном в сад, заросший кустами жасмина. Лёшка рассказывал мне всю жизнь, прожитую в эмиграции. Я не запомнила все профессии, которые он перебрал, помню лишь, что несколько лет был он поваром последнего румынского короля Михая Первого. И хотя, как и раньше, все Лёшины рассказы казались ослепительным враньём, в Михая Первого я поверила безоговорочно – уж больно вкусным оказался приготовленный Лёшкой утиный паштет.

И я уехала, счастливая, что Лёшка нашёлся…

А вскоре он ушёл, мгновенно умер за своим письменным столом, не завершив последней стихотворной строки. И вот я уже путаюсь в датах: он умер после или до нашей встречи?

Был и некий, весьма вещественный, привет оттуда, где настаиваются сюжеты книг, заваренные на неизвестных травах, случайных встречах, и странных совпадениях, и снах.

Значит, я должна рассказать о Ноури.

Это иерусалимский джентльмен лет пятидесяти пяти, тщательно выбритый и всегда щеголевато принаряженный, словно минут через десять должен ехать на ужин с наследным принцем Иордании. Манеры у него приятно округлые, такие же округлые чёрные брови, а речь льётся, точно со страниц «Сказок Шехерезады». Если совсем коротко: Ноури – торговец древностями, а это особая каста людей.