Набоб - Ирэн Фрэн

— Мадек, знай, я вернулась издалека. Когда я родила близнецов, я чуть не умерла. Эти женщины наслали на меня ракшасов. Я выстояла. Мои дети умерли, но я выстояла.

Ракшасов… Еще одно слово, которое Мадек не понял, но не стал спрашивать, что оно означает. Его больше беспокоило сегодняшнее нападение на похоронах.

— А сегодня утром? Чего они хотели?

— Неважно. Я буду жить, им меня не убить. Дхарма! Что должно было случиться, случилось. Что должно еще случиться, случится, и…

— И?

Она склонилась к нему, расстегнула пуговицы его платья, расстегнула пояс.

— И то, что происходит сейчас, тоже должно произойти.

И она рассмеялась.

«Ом! Ом», — многократно повторила царица, а потом произнесла еще какие-то слова, которых он не понял. Мадек открыл глаза, нежно обнял ее, снял с ее груди красный муслин и вопросительно взглянул в лицо. Ее черты изменились. Они стали спокойнее и нежнее, чем обычно. А голос продолжал ворковать:

— Сокровище лотоса, Мадек!

Ее ресницы задрожали, потом она задремала. Сокровище лотоса; на этот раз он понял…

— Майтхуна, — шептала она ему все время. — Я чувствую, что мы сможем познать его. Знаешь ли ты, что мы всегда воздвигаем храм на месте, где мужчина и женщина познали майтхуну?

Он смеялся, не думая больше о том, что они лежат на поле погребальных костров.

— Хорошо, мы познаем его.

И он целовал ее тело, от глаз до того места, которое она назвала лотосом. Она все еще дремала; на небе появились звезды. День окончился. От реки повеяло прохладой. Не слыша шорохов индийской ночи, воя бродячих собак и визга шакалов, он держал ее в объятиях, и ему было приятно прислушиваться к ее спокойному дыханию. В ушах у него стучало.

Наконец она проснулась.

— Придвинься к лампе, чтобы я еще раз посмотрела на тебя!

Он покраснел. Он не привык к подобным осмотрам. Вместе с тем, когда с них упали последние одежды и он потянулся к ней, она смутила его внезапной властностью: она схватила его за запястья, остановила и заставила сидеть перед ней, просто сидеть, а сама продолжала массировать и ласкать его.

Удивление сменилось раздражением: чего она ждет от него? Она рискует подавить его желание, если будет продолжать жеманиться. У индийских женщин, которых ему приходилось встречать до сих пор, не было таких привычек; хотя, сказать по правде, он никогда не пробовал с ними ничего другого, либо насиловал, либо брал любовь за деньги. Прошло несколько минут, и он начал понимать. Его сила не только не уменьшилась, а, похоже, стала нарастать. Это было очень странно. А Сарасвати все говорила, потом останавливалась, чтобы изменить положение бедра, повернуть лодыжку, погладить его. Он не сопротивлялся; в ее движениях он видел не уверенность опытной женщины, а возвышенное вдохновение художницы. Он вспомнил тот вечер, когда она впервые появилась перед ним в образе танцовщицы. Он часто спрашивал себя, у кого она научилась этим изящным акробатическим движениям. Теперь он знал ответ: у любви, конечно же у любви.

— Ты не смотришь на мои ноги, — сказала она ему с грустным видом. — Посмотри, посмотри на прекрасные менхади, которые я нарисовала для тебя, хотя вдове это не положено.

Он поднял лампу и стал рассматривать нарисованные кисточкой знаки; и вдруг понял — она почти в изнеможении.

— Чувствуешь, Мадек, чувствуешь, как змея Кундалини поднимается в тебе и проникает в твою душу?

Она начала стонать, или кричать, или петь, он уже не помнил. К тому же он немного устал. Устал, насытился, успокоился.

Сарасвати продолжала изучать его тело.

— Какая у тебя белая кожа… Даже твоя рука, загоревшая на солнце, бледнее, чем кожа на моих бедрах. А почему ты не носишь украшений? Ты не носишь амулета своего самого любимого бога?

— У меня нет самого любимого бога.

— Нет? Но ведь без амулета он не сможет защищать тебя.

— Оставим это.

— Ты прав. У нас хватит времени.

— Времени для чего?

— Ты мне расскажешь о Черных Водах, — ответила она и поднялась с земли.

Мадек тоже встал. Она подобрала с земли красный муслин, который оказался слегка порван, но она умудрилась обернуть его вокруг тела так, что это не было заметно. Она не попрощалась. Он не хотел смотреть, как она одевается, он отвернулся; по тому как позвякивали украшения, по шороху ткани он понял, что она удаляется от него.

— Мадек…

Она хотела что-то сказать, но передумала. Легкая, спокойная, она повернулась и пошла мимо кострищ.

Мадеку показалось, что к ней кто-то подбежал, и поспешил следом. Она оттолкнула его.

— Это охрана.

Сарасвати вновь превратилась во владычицу Годха и теперь с царственным видом шествовала к своему дворцу.

Весь остаток ночи Мадек бродил по погребальному полю. Теперь он слышал шакалов и собак. Время от времени подбирал еще теплую головешку и со вздохом бросал ее. Он опять не находил себе места. Радость сменилась отчаянием. Он опять чувствовал себя покинутым. Этот мир по-прежнему ускользал от него. И он мечтал растаять, забыться, заснуть, может быть умереть. В следующее мгновение ему вспоминалась улыбка царицы, и опять хотелось жить. Все эти противоречивые страсти изнурили его, но он уже научился любить это место.

Под утро Мадек отправился в свой лагерь. Он перешел через реку, разбудил дремавшего часового и потребовал себе палатку. Прежде чем войти в нее, он посмотрел в сторону Годха. Небо начинало голубеть, луна бледнела. В утренних сумерках он различил жесткие грани Янтар-Мантара, но, конечно, не заметил на его вершине силуэт человека. Это был Мохан, брахман-астролог. Всю ночь он спрашивал звезды и плакал. И повторял: «Дхарма, дхарма… Потому что так должно быть!»

Апрель, май, июнь 1764 года

Весна прошла, как сон. Она слишком рано увяла, сломленная жарой. Лотосы на прудах пожухли; сами пруды превратились в соленые лужи. И с гор дул сильный ветер, горячий ветер, мучительный, несущий тучи пыли; ветер, который можно было назвать соленым, — так он обжигал кожу. Назревал муссон. Крестьяне, гнущие спины на своих полях, садху, бродящие по дорогам, прачки на берегу озера, изнеженные придворные во дворце — все думали только об одном: «А вдруг муссон не придет?..» — «Нет, такого не может быть.

Для этого дхарма должна быть слишком сильно осквернена…» И они с тревогой смотрели на небо, где уже не летали птицы. В садах зенаны павлины засыпали, а попугаи поубивали друг друга. Иногда какая-нибудь юная девушка брала в руки вину и начинала петь рагу времени, предшествующему муссону, повествующую о кобре, прячущейся в трубе, или о тигре, засыпающем в собственной тени. Но вскоре она умолкала, потому что усталость была сильнее всего.