К чужому берегу. Предчувствие. - Роксана Михайловна Гедеон

ли? Я предлагаю вам довольно много и без брака.

— А рента? — спросила я, слегка прищурившись. — Вы не озвучили цифру, сударь.

Он ответил быстро и уверенно, как деловой человек, давно продумавший ответ на такой вопрос:

— Двести.

— Двести?

— Двести тысяч франков.

— Гардероб, который заказал мне Талейран, стоил тридцать тысяч. Но в него входили только весенние и летние туалеты. Не мало ли, гражданин банкир?

— Не мало, — сказал Клавьер убежденно. — Ваши счета я буду оплачивать отдельно, равно как содержать ваши дома и прислугу. Двести тысяч — это будет ваш личный пожизненный капитал, который вы сможете тратить, как заблагорассудится: покупать драгоценности, пускать по ветру или, если у вас хватит ума, вкладывать в дело или в бумаги. Скажем, ваша подруга Эме де Флери довольно розумно распоряжается деньгами, которые зарабатывает, исполняя мои поручения.

— Он мне отнюдь не подруга, — сказала я, закусив губу.

— Неважно. Она же была герцогиня, не так ли? И графиня в придачу. Денег у нее далеко не так много, как будет у вас, но кое-что она с ними делает умело. Я порой даю ей советы, как играть на бирже, и, конечно, не поскуплюсь на такие советы для вас.

— Какая щедрость, — процедила я сквозь зубы.

Он изогнул бровь:

— Не зазнавайтесь. Я щедр не к вам. К детям.

Я смотрела на этого проходимца внимательно и все же не понимала: в уме ли он? Или Господь помутил его рассудок и банкир в своем самомнении вознесся так высоко, что считает себя самым большим подарком любой женщине на свете? Бесспорно, тысячи дам с упоением жаждали бы такого внимания Клавьера и обезумели бы от счастья, услышав подобные предложения. Но я… ведь он достаточно хорошо знал меня! Почему он думал, что я на это поддамся? Зачем мне его грязные деньги, его замки, его рента, если у меня есть — хвала Господу, что есть! — семья и Александр дю Шатлэ?!

А еще меня и смешил, и бесил такой нюанс: банкир, по сути, предлагал мне роль второй любовницы. Мне — принцессе де Ла Тремуйль! Первое место столичной метрессы уже было занято идиоткой Терезой, а я, значит, должна буду ублажать его в провинции, на берегах Луары?! Да еще брать пример с этой жалкой Эме, которая явно спивается от жизни, которую Клавьер ей навязал, и выглядит посмешищем, таскаясь по парижским кабакам за певцом Тару!

Это меня до того рассмешило и разозлило, что я решила разом прервать этот дурацкий разговор.

— Довольно! — сказала я почти грубо. — Мне все ясно. Вы обещаете осыпать меня сокровищами, но, видимо, после того, как подтвердите свое отцовство. Иначе говоря, именно золотистые кудряшки моих дочерей, которые вы считаете похожими на собственные, ввергли меня в такое небывалое счастье…

— Я хотел, чтоб вы подтвердили или опровергли мои догадки, — согласился он с самым серьезным видом. — Меня интересует их возраст, точная дата рождения. Ну, и, разумеется, я хочу перед принятием решения увидеть их лично.

— Ах, конечно… Лично… — Глаза у меня блеснули, я стиснула кулаки и подалась к нему. — Но ведь вы помните, что сказали: «подтвердить» или «опровергнуть»! Помните?!

Не помня себя от бешенства, я с силой швырнула ему в лицо тяжелый серебряный медальон.

— Так вот я опровергаю, негодяй! Это дочери Александра дю Шатлэ. Им только пять лет. И их светлые волосы, ублюдок, — это мои, мои волосы! И схожи эти волосы с вашими не больше, чем фарфоровые чашки схожи с печным горшком!

Клавьер слегка уклонился в сторону от летящего медальона, и тяжелая серебряная вещица, просвистев у его уха, с грохотом угодила в стоящий у стены шкаф. Пожалуй, если б я была более меткой, банкир получил бы сильное ранение в висок.

— Вонючий торгаш! Да если б это были твои дети, я б удушила их в колыбели. Я бы их даже не родила… выцарапала бы их из себя… я бы…

Я не успела прокричать ему все, что думала. Подавшись ко мне, он сильной рукой схватил меня за лицо, сжал так неистово, что, кажется, мог расплющить мне нос или сломать челюсть, и мощным движением опрокинул на постель.

— Добиваешься, чтобы я убил тебя, сучка?!

В ужасе я замотала головой, пытаясь освободиться от его руки, которая не давала мне дышать. От давления его пальцев у меня трещали скулы и кровь молоточками стучала в висках. Клавьер с силой навалился на меня сверху, пригвоздив к постели своим телом чуть ли не намертво. Дорогой запах серой амбры, исходивший от него и обычно казавшийся таким привлекательным, теперь вызвал у меня дикий приступ удушья.

— Так ты рожаешь детей от кого угодно, только не от меня, курица? И в постели тебя валяет тоже кто угодно… только не я?

Мне показалось в тот момент, что он действительно хочет убить меня. Животный страх охватил меня; не помня себя, я с сумасшедшей силой стала бить его кулаками по спине, голове, лицу, готовая на любое сопротивление, лишь бы освободиться. Мой ужас усиливался от того, что я не могла кричать.

— Успокойся, не то я придушу тебя!

Он отпустил, наконец, мое лицо, и я смогла вдохнуть воздух. Но его руки тут же переместились ниже, на горло, а потом яростно рванули ткань платья на моей груди.

— Может, пора вздрючить тебя хорошенько? Ты как проклятье, которое висит надо мной уже пятнадцать лет. Может, если я тебя сейчас отделаю, это наваждение уйдет?

— Я буду кричать! — выговорила я через силу. От удушья, которое я только что пережила, горло болело, как ободранное, от каждого слова, которое я произносила, его будто обжигало огнем.

— Дура! Вдова Розен и носа сюда не покажет, пока я здесь. Кричи, шлюха! Кричи, хоть охрипни!

— Отпусти меня, мерзавец! — Меня мутило от сознания собственного унижения. Клавьер был так тяжел, что я под ним почти не могла двигаться, кроме того, он нарочно давал мне почувствовать собственное возбуждение: его мужская плоть была необычайно тверда, велика и вжималась в низ моего живота, как будто подчеркивая, что он сейчас в силах сделать со мной все, что угодно. Даже изнасиловать… как какую-нибудь крестьянку на соломе в гумне. Меня уже очень давно не насиловали, я отвыкла от подобных испытаний, и сейчас слезы оскорбленной гордости, смешанные с отчаянием, готовы были брызнуть у меня из глаз. О Господи, зачем я только связалась с этим негодяем?! Зачем говорила с ним так долго?

Он только усмехнулся в ответ на мои слова. Серые глаза его были будто затуманены — я впервые