Парадокс добродетели - Ричард Рэнгем

Если мы продолжим тщательно следить за соблюдением международного права, у нас останется шанс избежать катастрофы, пусть это будет и непросто. Гораздо более серьезная опасность для человечества состоит в том, что по мере перераспределения ресурсов нас, скорее всего, ожидает формирование все новых коалиций, бросающих вызов существующим государствам. Все человеческие сообщества состоят из конкурирующих групп. Некоторые из них охотно игнорируют существующие законы, пытаясь отхватить себе куски государственных территорий, как это сделало ИГИЛ[14] в Ираке в 2014 году. Справиться с такими проблемами ненасильственными методами будет очень трудно. Глобальный ответ на действия ИГИЛ показывает, как появление новых идеологий, отрицающих существующие традиции, порождает новое насилие.

Слепой оптимизм по поводу снижения частоты войн так же глуп, как и апатичный пессимизм. Человечество вечно балансирует между мечтой о мире и жаждой власти. Хотя риск умереть насильственной смертью сегодня ничтожен, вероятность ядерного холокоста высока как никогда. С точки зрения философии ненасилия, главное достоинство проактивной агрессии состоит в том, что хорошо приспособленное животное не нападает, если угроза жизни слишком высока76. Поэтому для сдерживания агрессии должно быть достаточно эффективных систем обороны. Но не слишком эффективных – иначе возникнет соблазн безнаказанно напасть на противника77.

Понимание, что война – это продукт эволюции и что даже сегодня ей способствуют адаптивные черты нашей психологии, не означает, что война неизбежна. Однако оно означает, что человечество как вид опасно. Мы должны помнить, что человек склонен к позитивным иллюзиям при оценке выгод войны. А значит, мы всегда будем нуждаться в мощных институтах, отслеживающих возникновение милитаристских идеологий, распространение излишне оптимистичного пацифизма и случаи злоупотребления властью.

Руссоисты считают, что человек – от природы миролюбивый вид, развращенный обществом. Последователи гоббсовской школы утверждают, что человек – от природы жестокий вид, облагороженный обществом. Оба взгляда по-своему верны. Однако утверждение, что мы одновременно и “миролюбивы от природы”, и “жестоки от природы”, может показаться противоречивым. Эта двойственность и составляет основу парадокса, которому посвящена моя книга.

Парадокс можно разрешить, признав, что человек по своей природе – химера. В классической мифологии Химера была существом с телом козы и головой льва. Химера – не коза и не лев: она одновременно и то и другое. Главная мысль этой книги состоит в том, что в отношении агрессии человек одновременно и коза, и лев. Нам свойственна низкая предрасположенность к реактивной агрессии и высокая предрасположенность к проактивной агрессии. Такая разгадка парадокса признает частичную правоту и руссоистов, и гоббсовцев. Она также поднимает два вопроса, которые мы обсуждали выше: как появилось такое необычное сочетание и как знание об этом поможет нам лучше понять самих себя?1

Начнем с первого вопроса: какие эволюционные стимулы определили развитие человеческой агрессии в двух противоположных направлениях: к снижению реактивной агрессии, с одной стороны, и к повышению проактивной агрессии – с другой.

На примере разных животных мы видим, что высокая склонность к коалиционной проактивной агрессии обычно ассоциирована со столь же высокой склонностью к реактивной агрессии. Из всех приматов шимпанзе чаще всех используют проактивную агрессию для убийства взрослых особей, и одновременно у них наблюдается высокая частота реактивной внутригрупповой агрессии. Из всех хищных волки чаще всего убивают других особей во время эпизодов проактивной агрессии. И хотя внутригрупповые отношения и волков, и шимпанзе в целом отличаются доброжелательностью и высоким уровнем кооперации, они все же не так миролюбивы, как собаки. Львы и пятнистые гиены в этом плане похожи на волков. У всех этих видов проактивная и реактивная агрессия наблюдается на одинаково высоком уровне2.

У людей, однако, все иначе. В процессе эволюции человека реактивная агрессия снизилась, а проактивная осталась на высоком уровне. Как показывают приведенные в этой книге данные, наша склонность к реактивной агрессии уменьшилась в результате самоодомашнивания, которое началось как минимум 200 тысяч лет назад – а возможно, и раньше, в самом начале становления Homo sapiens чуть больше 300 тысяч лет назад. Ключевым фактором стало появление речи: она позволяла бета-самцам объединяться для убийства терроризировавших их альфа-самцов. Благодаря речи подчиненные особи могли согласовывать планы и убивать надежно и безопасно, не вступая в потенциально рискованные конфронтации; примерно то же происходит и в небольших сообществах нашего времени. Неожиданным следствием такого устранения тиранов стал генетический отбор против склонности к реактивной агрессии. Отбор против черт характера, располагающих к доминированию, привел к тому, что отношения между самцами впервые в эволюции стали эгалитарными. На протяжении 12 тысяч поколений жизнь в человеческих сообществах становилась все спокойнее. Сегодня наш вид – хотя его и нельзя назвать полностью миролюбивым – соответствует представлениям руссоистов больше, чем когда-либо.

Блуменбах называл человека “самым одомашненным животным”, однако кто сказал, что одомашнивание человека завершено? Насколько более одомашненными мы станем, если этот процесс будет продолжаться в течение, скажем, еще 12 тысяч поколений, – вопрос открытый. Если реактивная агрессия будет ограничиваться достаточно сильно, за следующие 300 тысяч лет человек, возможно, станет таким же смирным, как вислоухие кролики в контактном зоопарке, сохраняющие спокойствие, даже когда их тискают толпы восторженных детей. И наоборот, если потенциальные тираны будут избегать наказания, процесс пойдет в обратную сторону. Связь между склонностью к реактивной агрессии и репродуктивным успехом всегда будет зависеть от распределения сил. Однако предсказать, как будет распределяться власть и как это повлияет на размножение, практически невозможно – а значит, нельзя предвидеть, как будут эволюционировать наши эмоции3.

Те же смертные казни, которые привели к самоодомашниванию, сформировали и наши нравственные чувства. Человек, не соблюдавший традиции, нарушавший общественные правила или имевший плохую репутацию, сильно рисковал; во многом этот риск сохраняется и сегодня. Нарушители правил угрожали интересам старейшин, их легко могли заклеймить как изгоев, колдунов или ведьм и, если дело принимало серьезный оборот, казнить. Соответственно, отбор благоприятствовал эволюции эмоциональных реакций, позволявших чувствовать и демонстрировать единение с группой. Подчинение правилам было жизненно важно для каждого.

Таким образом, в процессе эволюции человека защитная функция нравственных чувств приобрела огромное значение – большее, чем у любых других приматов. Выраженное конформистское поведение гарантировало безопасную жизнь. Было у него и еще одно следствие. Стремление угождать приносило выгоду всей группе, поскольку снижало конкуренцию и способствовало уважению к чужим интересам. Именно этим, похоже, объясняется такая озабоченность людей чужим благополучием. Наш интерес к неродственным особям и склонность жертвовать своими интересами в пользу общего блага часто объясняют групповым отбором4. Однако теория группового отбора не позволяет понять, как групповая выгода может возобладать над личной5. Напротив, теория, согласно которой нравственные чувства эволюционировали для защиты от обладающих властью членов общества, показывает, что групповой отбор совсем необязателен для объяснения нашего великодушия. Уважение к коалиционным силам в составе наших сообществ приводит к снижению интенсивности конкуренции и идет на пользу всей группе.